Бахтиор взялся за дело. Вместе с Шо-Пиром поговорил он с ущельцами, год назад строившими канал. Тех из них, которые согласились идти на тропу, Шо-Пир обещал наградить товарами. Другие за такую же награду взялись подготовить к пахоте и вспахать участки ушедших на работу товарищей. Больших споров на этот раз не возникло, обещаниям Шо-Пира теперь верили безусловно.

Собрав кирки, лопаты, ломы, взяв с собой на полмесяца муки и риса из запасов, сохраненных до весны Шо-Пиром, шесть ущельцев во главе с Бахтиором однажды утром вышли из Сиатанга.

В числе ушедших был Карашир, и Рыбья Кость долго кричала ему вслед, чтоб он получше подвязал к своей спине джутовый мешок, — зацепится за скалу, растеряет рис и муку. Карашир даже не обернулся. Что, в самом деле, ведь не накурившись же опиума идет он, чтоб не разбирать пути? Пора бы отучиться приставать к нему с глупостями!

— Грустно тебе? — спрашивает Мариам молчаливую Ниссо, когда, проводив Бахтиора и оставшись одни, девушки взялись за приборку дома.

— Не грустно, — в задумчивости говорит Ниссо.

— А о чем ты думаешь? Ведь он скоро вернется.

— Ничего ты не понимаешь, Мариам! — Ниссо устремляется к двери.

— Подожди, Ниссо, что с тобой? — останавливает ее Мариам. — Почему сердишься? Чего я не понимаю?

— Ничего! Совсем ничего!

Ниссо редко бывает такой: в тоне ее раздражение, досада.

— Сядь, Ниссо. Куда ты хочешь идти? Скажи мне, что у тебя на душе? Разве я тебя не пойму?

— Сколько времени живем вместе, — с обидою отвечает Ниссо, усаживаясь на край постели, — а вот не понимаешь! Не хочу тебе говорить!

Мариам подсаживается к ней, обнимает ее:

— По сердцу скажи!

— Я думала, жизнь моя будет счастливой, а вот… Ты говорила всегда, волнуется Ниссо, — свободная я… Сама я тоже думала так, с тех пор как осталась здесь. А теперь вижу: нет для меня свободы…

— Почему же, Ниссо? Что случилось?

— Ничего не случилось! Зачем замуж я выхожу?

— А кто же тебя неволит? Разве не хочешь ты? Ведь ты его любишь?

— Кого я люблю, кого?

— Что за разговор? Бахтиора!

— Вот видишь, Мариам, я знала, не надо нам говорить. Не люблю Бахтиора я… Хороший он, очень хороший… Вот не люблю!

— Но ведь ты же сама согласилась выйти за него замуж?

— Согласилась, правда… Он любит меня…

— Ничего не понимаю… А ты?

— Видишь, не понимаешь! — Ниссо почти со злорадством взглянула на Мариам, но сразу потупила взгляд. — А я… Я совсем не люблю его…

— Кого же ты любишь? — Мариам сама уже была взволнована разговором.

— Никого! — освобождаясь от руки Мариам, ответила Ниссо.

Но ей все-таки необходим был совет подруги.

— А если б любила, что делать мне?

— Выходить замуж.

— А если б он ничего не говорил мне?

— Кто он?

— Никто. Так, хочу знать, как бывает, когда мужчина женщине не говорит ничего.

— Тогда женщина сама должна сказать ему все, узнать, что он ответит…

Ниссо насупилась, встала. Мариам увидела в ее глазах гнев.

— Нет, Мариам! Никого не люблю я. Слышишь? Никого! Никого!

И Ниссо выбежала за дверь. Мариам, наконец, показалось, что все ей стало понятным. Она поднялась, в раздумье вышла из помещения. В солнечном, но еще не зазеленевшем саду не было никого. Шо-Пир возился на площадке, выбранной им для нового дома школы, заготовляя дверные косяки. Гюльриз поодаль доила корову. Ниссо не было видно нигде.

Мариам направилась было к Гюльриз, но, не дойдя, повернула обратно, почувствовав, что ни о чем сейчас не могла бы говорить со старухой…

Через несколько дней Шо-Пир собрался уходить в Волость. Позвав к себе Худодода, он в присутствии Мариам и Ниссо сказал ему, что до возращения Бахтиора все обязанности председателя сельсовета Худодод должен взять на себя. Шо-Пир дал ему самые подробные указания и добавил, что при всяких сомнениях он должен советоваться с Мариам и что вообще ему следует рассказывать Мариам обо всем происходящем в селении. Худодод охотно обещал Шо-Пиру делиться всем с Мариам, к которой и сам относился с большим уважением, и просил Шо-Пира не беспокоиться ни о чем.

В самом деле, что могло бы беспокоить Шо-Пира? Жизнь в селении протекала тихо и мирно, погода стояла прекрасная, все ущельцы думали только о предстоящей пахоте, до пахоты никаких ссор и споров быть не могло, а Шо-Пиру обязательно нужно пойти в Волость: кто лучше его знал все нужды и потребности Сиатанга, кто мог бы отобрать из зимовавших в Волости товаров самые необходимые для селения?

— Одно дело важное есть, не знаю, как справишься с ним, Худодод, сказал в заключение Шо-Пир. — Зерно надо разделить между факирами, пусть чистят и сортируют его.

Услышав разговор о зерне, Гюльриз, молча вязавшая чулок, решила вмешаться.

— Шо-Пир, стара я, может быть, не то думаю, но я скажу, а ты решай сам. Не надо трогать зерно, пусть лежит, как лежало, в пристройке.

— Почему Гюльриз?

— Народ наш ссориться будет, дин скажет: «Мне больше», другой скажет: «Мне»… Без тебя, Шо-Пир и без Бахтиора большой крик будет. Сеять не скоро начнем, вернуться успеешь, сам тогда и начнешь делить.

— Это верно, пожалуй. Ты, Гюльриз, видишь далеко. Конечно, Худодод, так будет лучше.

— Я сам тоже так думаю! — согласился Худодод. — Время есть, успеем.

— Ну, все тогда… Завтра утром пойду.

— А мне можно с тобой пойти? — неожиданно спросила Ниссо, и смущенные ее глаза заблестели.

— Что ты, Ниссо, зачем?

— Волость хочу посмотреть, — опустив глаза, тихо сказала Ниссо. — Какая там жизнь…

«Милая ты моя девочка!» — чуть было не сказал Шо-Пир, спохватился, ответил:

— Нет, Ниссо, не надо тебе идти. Бахтиор беспокоиться будет. Другой раз как-нибудь. Все вместе пойдем… Ну, осенью, что ли… Хорошо?

Ниссо хотела ответить громко, но голос ее дрогнул:

— Хорошо… Как хочешь…

Шо-Пир собирался недолго. Он вырезал из дерева круглые пуговицы и пришил их к вороту заплатанной гимнастерки, подбил к ветхим сапогам подметки из сыромятины, начистил глиной красноармейскую звезду на фуражке, стараясь не стереть остатков красной эмали, сунул в заплечный мешок несколько лепешек… Затем позвал Мариам в свою комнату и передал ей тщательно смазанный, хранившийся у него всю зиму наган.

— Возьми его с собой, — предложила Мариам. — Дорога большая, мало ли что бывает?

— Дорога спокойная, знаю ее, — ответил Шо-Пир, — озорства здесь не бывает. Для охоты вот возьму с собой ружье… А это твое. Тебе выдано. У себя и держи. Да и лучше: вы тут, женщины, одни остаетесь… Ничего, конечно, не может быть, а только сам знаю: с этой штукой чувствуешь себя как-то уверенней. Не носи только зря, не к чему…

Мариам согласилась оставить наган при себе. Шо-Пир надел ватник, вскинул ремень ружья на плечо и сошел с террасы.

— Подождал бы до завтра, Шо-Пир, — сказала Гюльриз. — Закат уже, кто на ночь выходит?

— Пойду. К ночи я полпути до Большой Реки сделаю, заночую под камнем, а завтра с утра наших где-нибудь встречу, посмотрю, как Бахтиор там работает… меня провожать не ходите! — добавил он, увидев, что Ниссо и Мариам хотят выйти с ним. — Один, один, давайте руки свои!

И, наскоро пожав всем руки, Шо-Пир быстрым шагом направился к пролому в ограде.

— Счастливо! — крикнул он, обернувшись уже за оградой. — Дней через двадцать ждите… Не скучай тут, Ниссо!

И оттого, что последнее слово Шо-Пира было обращено к ней, Ниссо улыбнулась. Отойдя в сторону от всех, обойдя дом так, чтобы ее никто не видел, она долго смотрела, как уменьшающаяся фигурка Шо-Пира медленно пересекала развернутую чашу сиатангской долины и как, наконец, исчезла за мысом, вдвинувшим свои скалы в пенную реку.

Ниссо, конечно, не могла знать, что Шо-Пир унес с собой такую же грусть расставания, но не хотел ничем выдать себя.

Едва стемнело, Ниссо и Мариам легли спать. Ниссо чутко прислушивалась к дыханию Мариам. Убедившись, что Мариам спит, Ниссо с зажатым в руке платьем осторожно выскользнула за дверь и уже здесь, под открытым небом, оделась. Затем, настороженная, прокралась через двор к недостроенному дому новой школы, ввзяла с подоконника еще засветло приготовленный кулек и, как была, пренебрегая прохладой ночи, тяжело дыша от волнующего сознания недопустимости своего поступка, торопливо вышла из сада.