— Не знаю. Шо-Пир сказал: не беспокойся, будем… Откуда мне знать, что Шо-Пир думает? По-моему, траву варить будем!
— Нана! — горячо воскликнула Ниссо. — Я много ела травы, я могу жить травой, ты тоже, наверное, можешь… Шо-Пир — большой человек, руки большие, ноги большие; хорошо есть ему надо, что будет с ним? Пропадет, если траву есть будет. И Бахтиор тоже — мужчина!
— Вот я и говорила Шо-Пиру! Смеется. Говорит: Бахтиор муку привезет.
— А как ты думаешь, нана, привезет он?
— Не знаю, Ниссо. Мужчины сначала выдумают, потом своим выдумкам верят, у мужчин всегда в уме надежд много… Я думаю: может быть, не привезет…
Они поговорили еще, делясь сомнениями. Старуха вспомнила прошлые тяжелые зимы и свою жизнь: как трудно ей приходилось, когда Бахтиор был еще маленьким, а муж ее, отправившись зимой на охоту, бесследно пропал в снегах. Ниссо слушала Гюльриз, и в душе ее поднималась острая жалость и к старухе, и к Бахтиору, и к самой себе. Вот Шо-Пир рассказывает о стране за горами, где люди совсем не так — очень хорошо живут. Нет, этого, пожалуй, не может быть! Пожалуй, правда, даже такой человек, как Шо-Пир, просто придумывает сказки! Хороший он, жалеет Ниссо, хочет развеселить ее!
Гюльриз рассказала, что прошлой весной Бахтиор не захотел взять зерно в долг у купца, ходил в Волость, принес оттуда мешок зерна, а потом вздумал лезть вот на эти высоты. Все смеялись над ним, говорили, что он сумасшедший, а он все-таки полез и расчистил там площадку, засеял, а теперь вот убрать надо было, а он не убрал — о других заботится, а где слова благодарности? Недружные люди в селении, как цыплята без курицы! Под крыло бы их всех да пригреть!
— А ты думать об этом не смей, — старуха показала на зубцы вершин. — У нас и носилок нет.
— А с чем Бахтиор пошел бы?
— Бахтиор? У Исофа брал он, мужа Саух-Богор.
— Знаю. Ходила к нему с Бахтиором, когда ослов собирали… Нана?
— Что, моя дочь?
— Дай мне немного синей шерсти… На кисточки к чулкам не хватает.
Получив моток, Ниссо отправилась в пожелтевший сад, к излюбленному камню, но не месте ей не сиделось. Спрятав работу, она выбралась из сада и побежала в селение.
Саух-Богор приняла Ниссо хорошо, как подругу, и обещала дать носилки, но только чтоб об этом не узнал Исоф:
— Не любит он тебя! Знаешь, после собрания он так меня избил, что три дня я лежала. — Саух-Богор показала Ниссо припухшие синяки кровоподтеки. Только ты никому не говори об этом, иначе поссорюсь с тобой!…
— Хорошо, не скажу, — ответила Ниссо и с внезапной, неведомой к кому обращенной злобой добавила: — Только я бы… не позволила бы я, Саух-Богор, бить себя!
— Ночью приходи, — сказала Саух-Богор, будто не услышав Ниссо. — Исоф в полночь как раз… — Саух-Богор запнулась. — У стены я носилки оставлю. Спать он будет ночью!
— Хорошо, я приду ночью, — согласилась Ниссо и подробно расспросила Саух-Богор, как нужно наваливать груз на носилки, чтоб он не нарушил равновесия и чтоб не сполз набок, когда, может быть, придется пробираться с ним в трудных местах.
Довольная и уверенная в себе, она вернулась домой. Шо-Пир был уже здесь, но очень устал и, едва Гюльриз накормила его кислым молоком и сушеными яблоками, завалился спать, — все еще в саду на кошме, потому что, несмотря на холодные ночи, не хотел расставаться со свежим воздухом.
Задолго до рассвета Ниссо выбралась из дому, потихоньку прокралась сквозь сад, спустилась в селение.
Жилье Саух-Богор находилось на полдороге к крепости. Все небо было в облаках, скрывших звезды и укутавших ущелье так плотно, что тьма была непроглядной. Ниссо знала: надо ждать снегопада, в горах снег уже, вероятно, выпал, и идти, пожалуй, опасно. Но об опасностях Ниссо не хотела задумываться и убедила себя, что путь к богаре найдет…
Подходя тесным переулком к дому Саух-Богор, она вдруг услышала скрип камней.
— Тише, кто-то идет. Стой, дурак! — явственно послышался в темноте голос Рыбьей Кости.
«Что она делает здесь?» Сердце Ниссо забилось учащенно.
— Кто тут? — сдавленным голосом произнес Карашир.
Рыбья Кость оказалась смелей — возникла в темноте прямо перед Ниссо. Ниссо различила и согнутую под тяжелым мешком фигуру Карашира.
— Ну, я! Идите своей дорогой, — загораясь злобой, ответила Ниссо.
— Это ты? Вот как! — отступила в темноту Рыбья Кость. — Что делаешь тут? Шляешься по ночам? Смотри, Карашир, вот кого они пригрели: люди спят, а распутница бродит… Как думаешь, к кому она крадется?
Ниссо чувствовала, что сейчас снова кинется на ненавистную женщину. Но Карашир сказал:
— Оставь ее, жена. Не время для ссоры.
На этот раз Рыбья Кость послушалась мужа. Бормоча что-то себе под нос, она исчезла во тьме вместе с тихо попрекающим ее Караширом.
Ниссо двинулась дальше, стараясь догадаться, что за мешок нес Карашир и куда? Ни до чего не додумавшись, потихоньку, прокралась во двор Исофа, нащупала оставленные Саух-Богор у стены носилки. С трудом взвалила их на плечи, обвязалась сыромятными ремешками и отправилась в путь. Никто не заметил ее, пока она пробиралась к подножью каменистого склона.
Добравшись до подножья склона, она медленно начала подъем, цепляясь за выступы камней, когда порыв ветра грозил сбить ее с ног. Ветер разогнал облака, Ниссо поняла, что снегопада пока не будет. Она очень хотела подняться как можно выше, прежде чем наступит рассвет. Только бы Шо-Пир и Гюльриз не увидели ее с носилками на этих склонах!
Когда красный рубец зари набух над гребнем противоположной горы, а небо сразу заголубело, Ниссо, исцарапанная, потная, задыхающаяся, была уже так высоко над селением, что простым глазом вряд ли кто-либо мог ее обнаружить. Волосы на ветру хлестали ее раскрасневшееся лицо, взгляд был быстрым и точным, сразу замечавшим именно тот выступ или ту зазубрину в скале, какая была нужна, а в тонких, плотно сжатых губах выражалась твердая, упрямая воля. Пальцы босых ног были такими чуткими, что, казалось, видели то, чего нельзя было увидеть глазами.
4
Перебраниваясь, Карашир и Рыбья Кость медленно подымались к крепости. Миновав полуразрушенные ворота, приблизились к мельнице и удивились, услышав тихий, протяжный скрип вращающегося жернова. Отведенная из нового канала вода, журча, бежала под мельницу и маленьким водопадом рассыпалась с другой ее стороны. Рыбья Кость, нащупав притолоку входа, пригнулась и первая вступила в длинное, узкое помещение мельницы, к ее удивлению полное людей. В дальнем углу мигал крошечный огонек масляного светильника, тускло освещавший сидящих вдоль стен мужчин. Рыбья Кость, не задумываясь, потянула за собой растерянного Карашира, сдернула с его спины мешок, кинула его на другие навороченные у входа мешки.
— Много народу вижу, благословение покровителю! — сказала она, усаживаясь на мешках и вглядываясь в обращенные к ней лица безмолвствующих ущельцев. — Карашир, тут и тебе место есть!
Карашир, несмело озираясь, сел.
— Как в доброе время собрались, — продолжала Рыбья Кость, обращаясь к молчащим мужчинам. — Тебя, Исоф, вижу… Али-Мамата вижу… Здоров будь, справедливый судья Науруз-бек! Да будет светла твоя борода, и ты здесь, почтенный Бобо-Калон? Другие мелют, и мы пришли… Позволишь ли нам?
— Круг, размалывающий зерно, умножает блага живущих! — спокойно и наставительно произнес Бобо-Калон. — Покорный Питателю подобен огню, не нарушающему законов!
Карашир понял, что, придя сюда, он как бы возвращается в круг почитающих Установленное и что Бобо-Калон напоминает ему об этом. Встретив взгляд Али-Мамата, племянника бежавшего в Яхбар мира Тэмора, Карашир заметил насмешку в его мутноватых глазах. И, чувствуя, что, ожидая его почтительного приветствия Бобо-Калону, все сидящие смотрят на него пренебрежительно, уязвленный Карашир молчал. Стоило ли два года идти против Установленного, ссориться со всеми, кто негодует на новую власть, чтоб сейчас, из-за мешка муки, снова признать себя презреннейшим из презренных, самым ничтожным из всех сиатангских факиров?