Старое, но крепкое сердце Гюльриз выдержало страшное испытание. Женщины селения с утра до вечера стояли у порога ее дома. Зуайда переселилась к ней в дом и вместе с Ниссо ночевала на той же наре, на которой старуха стлала свою постель.
Гюльриз почти не спала по ночам, часто стонала, Ниссо припадала к ней, с нежностью гладила ее руки и плечи и не сводила с нее внимательных, широко раскрытых глаз. Слов участия Ниссо произносить не умела, но старуха неизменно чувствовала ласку девушки.
5
Русское ситцевое платье, простое, но хорошо сшитое, нравилось Ниссо. От парусиновых туфель она наотрез отказалась и предпочитала ходить босиком.
«Если бы не природная худощавость, — поглядывая на Ниссо, размышлял Максимов, — эта девушка… эта девушка…» — и не ходил нужных слов…
Впрочем, Максимов меньше всего наблюдал за внешностью Ниссо: он был озабочен ее душевным состоянием. Девушка была так подавлена пережитым, что в первые дни ко всему окружающему относилась с безразличием. Часами сидела она в лазарете или на террасе дома не двигаясь, смотря в одну точку, никого и ничего не слыша и не видя, ни в чем не участвуя. В эти часы, казалось, она вообще не жила, безвольно созерцая какой-то ей одной зримый призрак. Если б Максимов понимал сиатангский язык, он тревожился бы о Ниссо еще больше. Когда туман, обволакивающий ее сознание, на короткое время рассеивался, когда она как будто возвращалась к нормальному состоянию и разговаривала с Гюльриз, с Зуайдой или еще с кем-либо, — в речь ее врывались слова, никак не связанные с мыслью, которую она хотела высказать. Страшный образ подвергнутой истязаниям и повешенной Мариам преследовал ее днем и ночью. Закрывала ли она глаза, смотрела ли на солнечную, уже зазеленевшую листву сада, — ей виделось все то же, ей было страшно. Усилием воли она отрывалась от размышлений о Мариам, но перед ней тотчас же вставал Бахтиор, убитый и живой одновременно. Каждый жест его, каждое выражение всегда ждущих чего-то от Ниссо глаз, слова, сказанные им в темные вечера, вспоминались Ниссо, и горькая, острая жалость пронизывала душу девушки. Ей было стыдно, что она не любила его, ей казалось: в чем-то она перед ним виновата. Ниссо думала, что, если бы Бахтиор не любил ее, он не кинулся бы с ломом на Азиз-хона и, может быть, остался бы жив… Тут в мыслях Ниссо возникала такая сумятица, что, охватив голову, девушка с тихим стоном покачивалась из стороны в сторону, пока кто-нибудь не окликал ее… Старая Гюльриз подсаживалась к ней, и, обнявшись, недвижные, молчаливые, они продолжали сидеть вместе.
Максимов бессилен был изменить душевное состояние Ниссо и решил, что только время излечит ее. Но все же он старался вовлечь девушку в любую работу, давал ей различные поручения. Ниссо не отказывалась: ухаживала за больными и ранеными, таскала из ручья воду, стирала белье, мыла посуду, готовила пищу, доила корову, ходила в селение за молоком.
Только в присутствии Шо-Пира Ниссо оживлялась и разговаривала легко и свободно. Шо-Пир расспрашивал Ниссо обо всех сиатангских делах, и ей поневоле пришлось заинтересоваться ими. Сидя на табуретке у кровати Шо-Пира, Ниссо подробно рассказывала обо всем, что ей удавалось узнать. Однажды она вернулась из селения вместе с Кендыри, вошла к Шо-Пиру, сказала:
— Он добрый человек. Он хочет посмотреть на тебя.
Всегдашнее недоброжелательство к Кендыри укреплялось в Шо-Пире смутными, почти безотчетными подозрениями. Шо-Пиру странным казалось, что басмачи перед нападением так хорошо были осведомлены о расположении селения, о том, где жила Ниссо, и о дне появления каравана, — не случайно же нападение произошло именно на тропе? Как мог Азиз-хон точно знать обо всем? Конечно, многое здесь следовало приписать купцу Мирзо-Хуру, но и купец не мог знать всего. Последним, кто пришел в Сиатанг из Яхбара, был Кендыри… Странным казалось Шо-Пиру и тесное общение Кендыри с бандой, когда басмачи находились в крепости…
— Хорошо, Ниссо. Только сама уйди. Без тебя говорить хочу.
Ниссо ушла. Кендыри, вступив в комнату, низко поклонился Шо-Пиру, подумал: «Достаточно бодр. Жаль. Пожалуй, выживет!» Выпрямился, сказал:
— Благословение покровителю! Вижу: тебе лучше, Шо-Пир… В темной буре даже свет молнии освещает путь смелым. Ты храбро защищался, Шо-Пир, — один девятнадцать волков предал аду! Слышал я. Счастье великое нам: ты жив.
— Да, еще поживу теперь! — не в силах оторвать голову от подушки, произнес Шо-Пир.
— Как бледен ты. Крови много ушло, наверное?
— Скажи, Кендыри… Сядь сюда вот на табуретку… Так… Скажи… Почему Азиз-хон не боялся, что ты зарежешь его?
Холодные глаза Кендыри чуть прищурились. «Допрашивать хочет? Пусть!»
— Я сказал Азиз-хону: прокляты неверные, счастье принес ты, хан; кончилась, слава покровителю, советская власть… Хитрый я… Если собаке положить в рот кусок мяса, — она не укусит дающего…
— Хорошо… А если бы басмачи остались, ты и дальше кормил бы их таким «мясом»?
— Я, Шо-Пир, — твердо сказал Кендыри, — знал: ты придешь, красные солдаты придут. Человека послал к тебе. Разве могло быть иначе? («Вот тебе ход конем!»)
— А если бы человек не добежал до Волости?… («Да, Ниссо говорила, что именно он послал перебежчика. Это факт…»)
— Когда на краю Яхбара, в селении Чорку, Шир-Мамат мне встретился, я разговаривал с ним… Я, Шо-Пир, много видел людей, в глаза смотрю — сердце вижу. Шир-Мамат человек надежный… («Арестован ли он?») Проводником сюда отряду мог быть. Ведь правда?
— Возможно…
— Если б думал иначе я, сам побежал бы в Волость!
Оба умолкли. Кендыри вынул из-под тюбетейки подснежный цветок, бережно расправил его, вставил стебелек в трещинку в спинке кровати над подушкой Шо-Пира.
— Как мог ты при басмачах взять Ниссо из башни, перенести в зерновую яму? И кто был второй человек?
Не уклоняясь от взора Шо-Пира, Кендыри ответил прямо и твердо:
— Спали басмачи… Я сказал себе: красные солдаты придут, скоро, наверное, придут. Шо-Пир придет… («О! В этом я действительно не сомневался… Но… только Талейран мог бы предвидеть, что всех вас не перережут».) Должна жить Ниссо, думаю. Шо-Пир любит ее: невеста Бахтиора она… Такой час был — все спали. Я подумал: если не я, кто спасет ее? А второго человека не знаю. Басмач. Восемь монет у меня было. Бритва была у меня. Подумал: пусть выберет монеты или легкую смерть. Он выбрал монеты.
— Куда делся он?
Кендыри подавил зевок. («Сидит еще в горах Бхара или уже побежал сообщить о моем провале?»)
— Не знаю, Шо-Пир. Убили его, наверное…
— А если бы в тот час кто-нибудь проснулся?
— А, достойный!… («Да, тут я действительно рисковал. Но вот оправдалось».) Что спрашиваешь?… С Бахтиором рядом сейчас лежал бы я. Сто лет все говорили бы: вот тоже ничего был человек, не трусом был. Душа моя в орле, быть может, летала бы… Много опасного было. Вот, Шо-Пир, если бы не подобрал я это маленькое ружье, разве не убил бы меня купец? («Да, да, надо предупредить вопрос».)
«Лучше бы ты их не убивал, — подумал Шо-Пир. — Пригодились бы».
— Вижу, зерно горит, — продолжал Кендыри. — Сердце из ущельцев вынимает купец, Науруз-бека послушался. Кровь в голову мне. Хорошо я сделал, убил собак… («Знал бы ты, кто научил их поджечь зерно!»)
«Если они и впрямь враги ему, а он человек горячий… Ну, тут и я бы…» — Шо-Пир смягчился:
— А скажи, Кендыри… В ту минуту, когда…
Дверь распахнулась. На пороге появился Максимов:
— Что еще здесь за разговор? Безобразие это… А вы, почтенный посетитель, извольте-ка отсюда убираться…
— Не понимает по-русски он, — сказал Шо-Пир.
Кендыри поймал себя на желании выругаться по-русски. «Показал бы я тебе, эскулап, как выгонять меня», и, словно в ответ на его мысль, Максимов сделал решительный жест:
— Поймет! Поймет! — и, подтолкнув Кендыри, выпроводил его из комнаты. А вы… Кого я вам разрешил принимать? Швецова, старуху, Ниссо да этого… как его… Худояра.