— Нельзя сюда!

В ее голосе было такое раздражение, с каким она иногда кричала только на Аркадия.

Кисляков почувствовал укол обиды. Он догадался, что она, вероятно, штопает свои шелковые чулки и не хочет, чтобы он ее видел за этим занятием.

— Дайте мне ножницы или нож, — крикнула Тамара.

Кисляков не нашел ни того ни другого и подал в щель приотворенной двери свой кинжал.

Она вышла из спальни уже одетая. Кисляков нарочно стал лицом к окну и не оглянулся на нее, чтобы она почувствовала, что он оскорблен. Но Тамара, не подходя к нему, просто сказала:

— Ну, едем.

Он не отозвался.

Она подошла к нему и погладила его по голове.

— Так, значит, все-таки любишь? — спросил он, не удержавшись.

— Ну, конечно, люблю. Я просто устала от этой серой жизни, — прибавила она, как бы желая оправдать свою резкость.

XLIII

Когда они вышли из дома, Кислякова охватил страх, что у него в кармане всего пять рублей с мелочью. Этого с трудом только хватит на билеты в средних рядах, и нельзя даже ехать на извозчике.

В другое время можно было бы об этом сказать шутя, но сейчас, когда Тамара настроена так раздраженно, она едва ли поймет прелесть этой шутки. Чулки худые, да еще кавалер попался под стать этим чулкам.

Вся сила мысли Кислякова была направлена на то, чтобы сохранить равновесие баланса и не вернуться с позором от кассы домой.

— Какой воздух! — сказал он, вдыхая всеми легкими свежий вечерний воздух. Это он делал потому, чтобы оправдать то, что они идут пешком. — Сейчас еще рано. А на наших извозчиках ездить — одно отвращение.

— А вон машина стоит, — сказала Тамара.

Кисляков испуганно оглянулся. У него даже остановилось сердце. Но сейчас же он облегченно вздохнул.

— Это казенная.

Его охватило раздражение против жены, благодаря которой он оказался в таком положении. Как приехала, так первым долгом — деньги. Ведь будь у него те десять рублей, которые он отдал жене, разве бы он сейчас так себя чувствовал!.. А то это не удовольствие, а сплошная мука каждую минуту ждать, что не хватит денег. И сказать своей даме об этом неудобно.

А Тамара, вероятно, думает: «Если бы был настоящий мужчина, он вызвал бы машину с зеркальными стеклами, дорогой весело болтал».

А ведь до революции он получал восемнадцать тысяч в месяц… Будь он один, у него даже и теперь оставались бы свободные деньги: на стол за глаза двух рублей достаточно, потом за квартиру двадцать пять, прачка десять, мелочи двадцать пять; восемьдесят рублей свободных.

Он так был поглощен своими денежными вычислениями и против воли возникавшими мрачными мыслями, что до театра они дошли в полном молчании.

Билеты он купил по два с полтиной, и, кроме того, у него в портмоне осталась какая-то мелочь, — около рубля, насколько он мог судить, пересчитывая ее в кармане наощупь. Он опустил туда руку, когда они перед началом спектакля ходили в фойе, и поэтому невпопад отвечал на вопросы Тамары, наступал на пятки впереди идущих или, не заметив, что Тамара повернула, убегал один вперед, а потом растерянно оглядывался и искал ее глазами.

Он насчитал рубль сорок копеек, при условии, если все деньги окажутся двугривенными. А если среди них есть медные копейки?..

Когда началось представление, глаза Тамады жадно приковались к сцене. Она сидела, следя за каждым движением актеров, и наклонялась то направо, то налево, чтобы лучше видеть из-за головы сидевшего впереди человека с толстыми плечами и большой лысиной.

На сцене был изображен парижский бульвар с кабачком направо и с нарумяненными девицами и нарядными дамами полусвета в необычайных шляпах. Они ходили или сидели, закинув ногу на ногу, с папиросами в холеных руках с отставленными мизинчиками. Повидимому, изображая разлагающуюся Европу.

И видно было, что Тамара в сильной степени переживала то, что видела на сцене.

Она даже один раз прижалась к плечу Кислякова и сказала:

— Я хочу в Париж… Вы свезете меня?..

— Да… — ответил тихо Кисляков. — Только почему «свезете», а не «свезешь?»

— Свезешь… — сказала Тамара. Кисляков сжал ей руку, как бы говоря этим, что не только в Париж, а куда угодно.

— Я хочу в экспрессе, — сказала Тамара. — В Париже, я слышала, чудесные гостиницы, обставленные как дворцы, а все женщины одеты в шелк и креп-де-шин. Мы будем там много, много ездить и ходить.

Она опять нежно прижалась к Кислякову. Тот ответил ей тем же. А сам подумал о том, что ей нужно будет предложить хоть чаю, но сначала непременно проверить, не медные ли копейки в кармане, вместо двугривенных. Если окажется, что все — двугривенные, то когда предложить: в первом антракте или во втором? Лучше во втором, а то она перед концом опять захочет пить, и выйдет катастрофа.

Насколько она была для него безразлична, когда сама к нему льнула, настолько теперь, когда она холодна и равнодушна, она стала для него почти болезненно необходимой.

И, чтобы хоть как-то склонить ее на свою сторону, приходилось удовлетворять ее жажде широкой жизни, говорить о Париже и тем все больше и больше внушать ей мысль о своих неограниченных денежных возможностях.

Получились роковые ножницы, у которых одним концом было ее представление о его крупных финансах, а другим — беспросветная действительность в виде двугривенных в кармане, могущих оказаться копейками.

В антракте они пошли под руку по фойе. Тамара шла рассеянно, как бы не имея никакого отношения к своему спутнику, и все водила глазами по встречным лицам.

— Чай я думаю пить во втором антракте, — сказал Кисляков.

— Я сейчас не хочу чаю, — коротко ответила Тамара, вся поглощенная рассматриванием двигавшейся направо и налево толпы.

— Да, рано еще, лучше во втором, — согласился Кисляков.

Нужно было бы весело болтать, чтобы даже проходившие мимо оглядывались на него и улыбались его остроумию, но его каждую минуту угнетали всякие соображения. Когда они, например, проходили мимо стойки буфета, ему показалось, что Тамара посмотрела на коробки с шоколадом, которые стояли открытыми. Она, наверное, смотрит на них и думает: «Чаю предлагает, а вот коробку шоколада жаль предложить, имея такие возможности».

И поэтому всякий раз, как они проходили мимо буфетной стойки, Кисляков находил предлог показать ей какую-нибудь картину на стене или интересное лицо в противоположной стороне от буфета.

— Боже, ну как хочется хоть куда-нибудь устроиться, — сказала с тоской Тамара, оглядываясь по сторонам, точно ища кого-то. — Так надоела эта серая беспросветность.

Кислякова задели эти слова.

— Я думал, что тебе хоть что-нибудь дала встреча со мной, — сказал он обиженно.

— Ах, да я не про то совсем. Я говорю, что меня угнетает несамостоятельная жизнь, когда приходится за каждым рублем обращаться к мужу.

Вот здесь надо бы сказать:

«Какой вздор, возьми у меня денег, сколько тебе нужно».

Но ему пришлось только промолчать.

Когда они пришли в зал, Тамара все оглядывалась, ища по рядам кого-то.

— Неужели они не пришли? — сказала она.

— Кто?

— Мои подруги, которые обещали познакомить меня с режиссером.

Едва только кончился второй акт, Кисляков поспешно сказал:

— Ну, вот теперь пойдем пить чай.

Точно он во все время действия думал только об этом. Они пошли, но едва только вышли в фойе, как какая-то тоненькая девичья фигурка подбежала к Тамаре и обняла ее.

— Ну вот! А я все глаза проглядела, — сказала Тамара, обрадовавшись и совсем другим тоном — живым и веселым, а не тем, каким говорила со своим спутником. Потом подошли еще две девушки в коротеньких платьях и длинных шелковых чулках, по-модному подстриженные, с напомаженными кончиками загибающихся у висков волос. С ними были два молодых человека фокстротного типа с тонкими талиями, в модных пиджаках с широко расходящимися на груди пуговицами.

Все остановились, загораживая дорогу проходящим, пока, наконец, Тамара сказала: