Не будь я увлечен естественными науками и не води дружбы со многими сотрудниками музея, который часто посещал, мои изыскания, по-видимому, этим бы и ограничились. Я приложил немало усилий, но разузнать почти ничего не смог. Пока гигантские мокрицы (я назвал их мокрилиями) никого, похоже, не заинтересовали. Близились каникулы. Профессура, ассистенты, студенты, забыв обо всем, готовились к экзаменам, а остальные сотрудники не собирались отвлекаться от своих повседневных занятий. Будь у дирекции музея побольше штат и кредиты, кого-нибудь и назначили бы для изучения новоприбывших животных, а так приходилось ждать либо появления нового ассистента, занимающегося сходными существами, либо момента, когда кто-нибудь примется за диссертацию. А пока животные, а вместе с ними и наука могли подождать.

К тому же было не ясно, какому отделу поручить эту задачу. Внешне животные напоминали членистоногих, но их размеры, отсутствие усиков и сложных глаз, их средства передвижения исключали такую классификацию. Нельзя было отнести их и к рептилиям или земноводным. Промежуточного вида не существовало.

Только в романах встречаются ученые, готовые забросить все и вся ради раскрытия новых тайн. Истого астронома не отвлечет несущаяся к Земле комета, если он занят изучением далекой звезды. Точно так же и увлеченный зоолог даже не пересечет улицы, чтобы глянуть на огромного морского змея в ярмарочном балагане, если он не может привязать его к своим исследованиям. Наука прежде всего дисциплина духа. В нашем мире только журналисты позволяют себе разбрасываться и никогда не добираются до финиша, потому что новый сюжет увлекает их до того, как полностью исчерпан старый.

Кстати, я узнал, что один из этих верхоглядов полмесяца назад интересовался странными животными и тут же нарек их гигантскими тараканами, спутав, как это часто случается с невеждами, таракана (Blatella Germanica или Phyllodromia Germanica) и мокрицу. Журналиста сопровождал фотограф, они задали пару-другую вопросов и были таковы. После этого в одной газетенке Центральной Франции тиснули плохонькую фотографию с подписью: «Тараканы или крокодилы, эти живые ископаемые предки человека». Столичные еженедельники обошли появление новых животных молчанием. Только «Монд» опубликовала коротенькую заметку под названием «В зоологический парк поступил новый вид млекопитающих». Но и эта заметка не вызвала прилива интереса у читающей публики.

Я не стал заниматься расследованием, которое потребовало бы медленного, но верного продвижения по всем ступенькам иерархической лестницы. А потому, наверно, упустил нечто важное. В то время я еще не придавал всему этому большого значения. Зоопарки полны представителей малоизученных видов. Но мои вопросы неизменно вызывали неожиданную реакцию.

Одни из моих собеседников снисходительно усмехались. Другие спешили сменить тему разговора, словно вторжение нового вида в цитадель науки грозило опрокинуть стройное здание таксономии, а следовательно, было просто-напросто неприличным. Третьи заявляли, что и в глаза не видели нового вида, и обещали когда-нибудь глянуть на животных. Кое-кого раздражало то, что они называли прыткостью неофита. Мне не удалось уговорить хоть кого-то оторваться от дел и пойти посмотреть на предмет разговора. И в каждом я чувствовал непонятное мне смущение. Смущение, смешанное с каким-то неосознанным страхом. Скорее всего, это происходило либо от невозможности классифицировать животных, либо от отвращения, вызванного гнусным обликом тварей.

Я обратился к библиотекарю музея, хрупкому человечку неопределенного возраста с густыми седыми бровями, чья любезность сравнима лишь с любезностью его коллег из Британского музея. В одиннадцати тысячах пятистах шестидесяти томах музейной библиотеки ничего похожего не описывалось. Правда, мы не успели просмотреть все тома.

Быть может, уважаемый профессор Шметтерлинк сообщит вам что-нибудь дельное, сказал мне библиотекарь в заключение, когда мы отказались от изнурительных поисков. Он интересовался этими животными.

Я смутно помнил профессора Шметтерлинка, старого, но весьма уважаемою человека. Не знаю, имел ли он право на звание профессора, поскольку никаких диссертации никогда не защищал. Он как-то незаметно перешел из стана студентов в стан преподавателей, оставшись по своему складу вечным студентом, и я тут же поверил, что в нем было достаточно юношеской любознательности, чтобы обратить внимание на странных существ.

— Он уехал? — спросил я разочарованно.

— Разумеется, — почти шепотом ответил библиотекарь, хотя кроме нас в кабинете никого не было. — Вернее будет сказать, он исчез.

— Исчез? — повторил я, ничего не понимая.

— Кажется, он отсутствует уже две недели. За это время его никто не видел. Секретарь музея даже кого-то отправлял к нему домой, дабы осведомиться, не болен ли он. У него нет телефона. Дверь была заперта, а ставни прикрыты. Консьержка не знает, где он.

— Ему могло стать плохо, когда он сидел дома, — сказал я поморщившись, — а…

— Ну что вы, консьержка убирает в его квартире по утрам. Она позволяла директору посетить квартиру…

— И директор поехал?

— Не сразу. Через несколько дней. Все было в порядке. Потом кто-то вспомнил, что Шметтерлинк готовил публикацию о пещерных животных Арьежа. Наверно, уехал, не дождавшись отпуска. Согласно правилам, он должен был уведомить об этом секретариат и оставить адрес, но пунктуальность не в его привычках. Поэтому об исчезновении пока предпочли забыть. Думаю, Шметтерлинк вскоре объявится. Между нами, я не очень страдаю от его отсутствия. У него прескверная привычка загибать уголки на страницах и слюнить пальцы, перелистывая книгу.

— Его семью известили?

— Не думаю, что она у него есть.

— А полицию?

Библиотекарь даже передернулся от возмущения.

— Полицию? Дорогой мои, да к ней пришлось бы обращаться по двадцать раз в году, если делать драму из каждого необъявленного отсутствия любого профессора. Заметьте, я говорю необъявленного, а не немотивированного. Свобода исследователя не пустой звук. Нет, не ищите здесь особых тайн. Жаль, что уважаемый профессор Шметтерлинк в отпуске, а то бы он мог поделиться своими знаниями.

Библиотекарь моргнул, сдвинул на несколько сантиметров затекшую ногу, пригладил редкие волосы.

— И все же, — тихо добавил он, — он выглядел очень странным в последнее время. Эти твари очень занимали его. Даже слишком, если вам небезынтересно мое мнение. Не берусь утверждать, что Шметтерлинк лишен странностей, но в последние дни они проявились с особенной силой. Похоже, он — простите мне это выражение — просто свихнулся.

— Свихнулся? — переспросил я.

— Однажды он мне сказал — только, бога ради не говорите никому об этом, что эти животные говорят между собой! Естественно, я решил, что он шутит, но он был столь же серьезен, как господин генеральный инспектор. Животные! И говорят! В зоологическом саду!

— Он долго их наблюдал?

— Слишком долго, по моему разумению. Но все же они не очень его увлекли, если он уехал в Арьеж.

— Ну что ж, буду рад встретиться с ним, когда он возвратится, — сказал я, прощаясь.

Позволю себе забежать несколько вперед и предположить, что мне никогда не доведется встретиться с профессором Шметтерлинком, даже если я выберусь отсюда. У меня нет никаких доказательств, но мне кажется, что он был моим предшественником здесь или его содержат в другом месте, хотя не исключен и фатальный исход. Зная высокую вероятность последней гипотезы, я не могу не отдать должного его прозорливости, приведшей профессора, как и меня, к роковой небрежности.

Тщетные поиски отнюдь не охладили моего любопытства, а, скорей, подогрели его. Теперь я почти все свободное время проводил вблизи загона с мокрилиями. Вначале я часами буквально висел на решетке, но потом меня стало беспокоить, что какому-нибудь смотрителю мое поведение покажется подозрительным, да и животные могут почувствовать слишком пристальное внимание. С тех пор я расхаживал взад и вперед по аллее. Я простаивал у соседних клеток, делая вид, что смотрю поверх них на лужайку, где резвились окапи. Во мне зрела уверенность, что мокрилии в моем присутствии сознательно избегают какой-либо деятельности. Мне хотелось поближе познакомиться с их нравами, и я заранее чувствовал смущение, опасаясь увидеть нечто неприличное, хотя мои познания о повадках животных закалили меня и, откровенно говоря, я уже давно отбросил антропоцентризм, который вынуждает большую часть человечества распространять свои моральные категории и свое понимание приличии на мир животных. Несмотря на странный вид, мокрилии упрямо продолжали играть роль пленников зоопарка. Два или три раза я видел, как они едят, если можно так назвать отвратительную операцию, свидетелем которой я был в самый первый раз. Размышляя о причинах моего почти маниакального интереса, я понял, что его истоки крылись в холодно-суровом и умном взгляде голубого глаза, брошенном на меня в первую встречу.