«Какая честь», — горько усмехнулся я.

Скорцени можно назвать как угодно — убийцей, дьяволом, но, уж во всяком случае, это выдающийся разбойник, человек действия. Вот он стоит тут, в двух шагах от меня, с тремя своими подручными. Автоматная очередь, граната — и от него ничего не останется.

— Того, молодого, зовут Энгельхен… — говорил мне Василь. — Третьего я не знаю…

Я перевел взгляд со Скорцени на Вильчика. Так вот у кого служит моя Марта! Скотина! Эсэсовцы усаживались в машины.

— Поклонитесь фрейлен Марте, — кивнул Вильчик Кубису.

Ну, скот, попадешься нам — не уйти тебе…

— Да, теперь вам не сладко будет. Неспроста послали немцы сюда этого дьявола, — проговорил Василь.

Мы уложили половину всех дров, остальные Витиска перенесет в контору Кубиса.

— Господин Кубис мог бы позволить себе закупить побольше дров, — заметил я.

— Дрова распределяются по строгим нормам, — с важностью ответил Василь, пряча усмешку.

— Переночуете здесь, — продолжал он. — Витиска в городе, ты — у нас. В город и не суйся, там полно карателей.

— Николай приказал мне заняться тут еще кое-какими делами.

Придется зайти в аптеку.

Упоминание об аптеке развеселило Василя, ему были известны мои отношения с аптекарем.

— Только гляди в оба. Их в городке как собак нерезаных.

— Не станут же они тут искать партизан.

Я отправился в город пешком. Идти пришлось порядочно, но ехать автобусом я но рискнул. На каждом шагу, на каждой улице, на каждом перекрестке я наталкивался на эсэсовцев. Они заполонили все тротуары, держались с особой наглостью, задирали молодых женщин. Жители города сворачивали в подворотни, старались далеко обходить эсэсовцев. Вот батевский магазин военной обуви; точно мухи, облепили они витрину. Да, это не Париж, но парижские ботинки и не годятся для дорог войны, теперь такие времена, что и батевская эрзац-обувь — редкость, даже для таких важных бар и властителей мира, как эсэсовцы. Но сколько же их! И откуда взялось столько!..

Я остановился около доски с объявлениями. Мое внимание привлек плакат, на котором изображена была огромная красная рука с длинными когтями, протянутая к Градчанам.

«Если попадешься им, погибнешь…» — такая подпись была под этим выразительным произведением немецкой пропаганды. И самое удивительное — надпись была только на одном языке. Рядом висел еще один плакат, и тоже не какой-нибудь. На красном фоне огромные жирные черные буквы — длинный ряд имен казненных «изменников родины», которые предали фюрера и свою чешскую отчизну. Следующий лист бумаги — тоже красный — на двух языках, чешском и немецком, угрожал всем, кто осмелится на какие-либо действия, направленные против «Великой Германии». Это воззвание было свежеотпечатанным. Его подписал Скорцени.

Ясно, что гитлеровцы специально сеют панику и страх. Они хотят запугать население террором — для того и эсэсовцы в таком количестве разгуливают по улицам. Все это говорит, однако, и о другом — в относительно «тихой», оккупированной без сопротивления стране, которая вот уже шесть лет томится под немецким игом, которая «в обстановке спокойствия и организованности» позволила уничтожить сотни тысяч жизней, люди поднимают головы.

В это время явились двое и стали наклеивать на доску самое свежее объявление, тоже на красной бумаге, пожалуй, самое интересное из всех. Оно возвещало осадное положение. Запрет появляться на улицах от восьми часов вечера до пяти утра без специального пропуска. За нарушение — расстрел. Логично, справедливо и даже элегантно — расстрел.

Подойдя к аптеке, я огляделся. Посетителей у прилавка не было. Я вошел.

— Добрый день, пан магистр…

Маленькие глазки аптекаря, казалось, стали еще меньше, у него что-то выпало из рук, он покраснел как рак, потом полиловел, схватился рукой за сердце, застонал. Даже забыл ответить на мое приветствие. Он точно в соляной столб обратился. Кроме него, в аптеке находилась еще девушка. Когда я вошел, она занималась уборкой — теперь она с интересом уставилась на меня.

— Вы даже не поздороваетесь с клиентом? А мне бы нужно купить кое-что…

Аптекарь настолько пришел в себя, что жестом, полным отчаяния, пригласил меня в свой кабинет.

— Ведь меня же повесят, вырежут всю семью. Разве вы не знаете, что творится в городе? Или вы не человек? Или нет другой аптеки? — трещал он, как пулемет.

Тут были и жалобы на тяжелую жизнь, и мольбы, и упреки.

— Вы получили спирт. Два бочонка.

Он вскочил, будто сел на булавку.

— Ничего я не получал, ничего у меня нет, ничего не дам, спирт для немцев, он под строгим контролем, а в таких случаях немцы беспощадны.

— Двадцать пять литров, пан магистр.

— Двадцать пять литров! Исключено, невозможно, ужасно, безответственно, это прямой разбой!

Он плясал передо мной, вертелся, юлил.

— Мне нужен спирт. И чтобы безо всяких.

У него нет, он не даст, бочонки запломбированы.

— Вы разве партизаны? — шипел он. — Вы бандиты и пьяницы, спекулянты, воры, разбойники, грабители; то, что вы делаете, — вопиющее свинство, обман. Да и неизвестно, кто вы в самом деле! Так всякий может прийти и сказать: давай двадцать пять литров спирта для партизан…

…А его, аптекаря, за это немцы повесят, а если и не повесят, то после войны он окажется нищим, кто возместит ему огромные убытки?

Наконец он устал, сильное напряжение сморило его.

— Пять литров — и ни капли больше.

— Я думал, что пришел в аптеку, а вы торгуетесь, как рыночная баба.

— Вы исчадие ада, кровопийца, гиена, стервятник, мерзкая тварь, чума… Десять литров…

— Ну, если я начну торговаться, пан магистр, то прибавлю, так что берегитесь, как бы я пятьдесят литров не потребовал.

Это подействовало. Он тяжело опустился в кресло, отирая пот с лица.

— От вас всего можно ожидать.

Слишком уж быстро он капитулировал, меня это насторожило. Иной раз нам случалось здорово поторговаться.

— Я зайду завтра утром, пан магистр. Надеюсь, вам не надо напоминать, что моим друзьям известно, куда я ходил…

Он оскорбился. Теперь, когда он уже смирился с мыслью, что выполнит мое требование, он вдруг стал патриотом, который ничего не пожалеет для родины и изо всех сил старается быть полезным героям — борцам за свободу. Но в этот день его патриотизм подвергся еще большему испытанию.

Прибежала испуганная девушка.

— Пан шеф… Немцы!..

Он не сразу понял, что и немцы могут прийти за каким-нибудь лекарством. Как видно, он сразу решил, что пришли за ним.

С большим трудом привели мы его в чувство.

— Идите в магазин, там клиенты.

Он шел, держась за стены.

Но через несколько минут я услышал, как он бойко болтает по-немецки:

— Aspirin? Bitte… es ist nicht gerade Aspirin, aber genau so wie Aspirin, und mit Coffein. Schutzgummi? Ja, ein Dutzend, zwei wünschen die Herrschaften?[26]

Немцы с шумом удалились, и я вошел в магазин. Аптекарь стучал зубами:

— Идите, идите, прошу вас…

Я еще раз напомнил ему, что зайду утром в восьмом часу. Девушка, которая мыла в углу склянки, заговорщически улыбнулась мне. Она не выдаст, как видно, она очень довольна, что я насмерть испугал ее хозяина.

Я медленно возвращался к Кубису.

Василь дал мне поужинать и проводил наверх, в комнату, где я должен был спать.

— Можешь выкупаться, тебе не повредит. Да не бойся ничего, этот дом — бастион вечного немецкого духа в немецкой стране, которая называется Чехия и Моравия. Если желаешь, тут и книги есть. Витиска придет в седьмом часу утра.

Я слышал, как Василь вышел из дому, закрыл за собой тяжелые, окованные двери. Я остался в доме один. От душа я отказаться не мог, но вымылся быстро и снова оделся. Меня охватило сильное беспокойство. Все может случиться, как говорил Василь, но только бы немцы не пронюхали правду, а они могут узнать все каждую минуту. Может быть, они давно все знают и только ждут удобного момента для нападения. Неприятная тишина в доме усиливала мою тревогу. И что тут невозможного? А вдруг этот дом и в самом деле, немецкий бастион? У меня застучало в висках — нет, слишком долго я был в горах, чуть что — теряю всякий контроль над собой. В горах чувствуешь себя увереннее, там человек все же остается человеком, а город полон неожиданностей, город — это западня.