И хоть произошла эта незадача с Тарасом, советские самолеты значительно повысили наше настроение. Значит, это близко, значит, ожидание великого дня измеряется уже не месяцами, а неделями, русские так близко, что посылают истребители. Правда, к чувству радости примешивались еще и заботы. Немцы способны даже в последние минуты своего владычества натворить дел, и похоже на то, что защищаться они будут до последнего. Разгром уже начался, они не могут опомниться, горючее у них на исходе, войска союзников проникли глубоко в тыл, но враг еще держится, его военная машина работает бесперебойно. И нам приходится убеждаться в этом снова и снова. Немецкое отступление не имеет ничего общего с паникой; когда мы нападаем на них, они всегда способны защищаться. Только в горы не идут, гор немцы боятся.
И тут, задыхаясь, прибежал часовой.
— Немцы!.. Немцы!.. — кричал он.
Мы повскакали, схватились за оружие, забегали в смятении от дома к дому. И только Николай сохранял спокойствие.
— В чащу! — приказал он.
Уходя, мы велели хуторянам уничтожить всякие следы нашего пребывания. Только потом выяснилось, что это была ложная тревога. С большим трудом удалось Николаю добиться толку от часового. Да, он видел немцев совсем близко, но их всего двое, они идут не торопясь по дороге, направляются сюда. И все равно мы правильно сделали, что снялись с места. Так или иначе, тут что-то кроется — что им тут делать, двоим, так высоко в горах, в наших горных лесах?
— Лучше уходить… — говорил Гришка.
Но Николаю нужно было знать, в чем все-таки дело.
— Их надо взять.
Николай был встревожен.
— Два немца… два немца… — повторял он.
И в самом деле, их было только двое. Они появились на повороте крутой дороги. Шли они, не опасаясь, один — в офицерской форме. Николай не отрывал от глаз бинокль и становился все озабоченнее.
— Возьми, — он подал мне бинокль, — посмотри как следует, вооружены они?
Оружия у немцев не было. Да, один действительно был офицером, но и у сопровождавшего его солдата не было оружия. Что еще за чертовщина?
— Не вооружены, — констатировал Петер. — А может быть, это дезертиры?
— Какие еще дезертиры! Те бы оружия не бросили!
Николай не спускал глаз с немцев.
— У офицера пистолет… Гришка, бери пятерых, зайдите им в тыл, а то как бы они назад не повернули.
Гришка исчез, а мы с напряжением ожидали: что будет дальше? Но ничего не случилось. Немцы приближались, уже можно было различить, что один — капитан, а другой — фельдфебель. Николай приказал Алексу усилить караул. Алекс хотел взять меня с собой, но Николай не разрешил, сказал, что я понадоблюсь ему. Кроме Фреда, я один в отряде знал немецкий язык.
Было очевидно, что немцы ничего не подозревали. Неужели это хитрость? Но уж, во всяком случае, им теперь от нас не уйти. То-то удивятся!
— И что это такое? — все еще повторял Николай.
Но Петера уже нельзя было удержать. Он так и рвался вперед. В конце концов мы теперь и уйти незамеченными не могли. Немцам же оставалось сделать еще несколько шагов, и они наткнулись бы на нас.
Но они не сделали их. Они остановились, повернулись к нам спиной, немецкий капитан обвел рукой круг и сказал — было невероятно то, что он сказал, — это было фантастически нелепо!
— Herrlich, was?[11]
Подумать только, они ходили на прогулку! Пришли сюда полюбоваться красотой природы!
— Взять их живыми, Петер, — внушал сербу Николай.
Фельдфебель не успел выразить свое мнение по поводу красоты горной природы. На дорогу выбежал Петер; несколько человек — и я в том числе — за ним.
— Руки вверх! — заревел Петер.
Но у фельдфебеля, оказывается, было при себе оружие. Медленно и неловко он вытаскивал из заднего кармана пистолет. Петер подскочил к нему и всадил ему в горло нож. Немец захрипел и рухнул на землю.
— Добей его, чтоб не мучился, — приказал Петеру Николай.
Серб наклонился к немцу, проворчал что-то о китайских церемониях и ткнул ему нож в сердце.
Все наше внимание занял немецкий капитан. Он не двигался, словно врос в землю, в лице его не было ни кровинки, в голубых глазах стоял ужас, руки он воздел к небу. Не часто нам приходилось видеть немца в такой позе. Николай вытянул пистолет из кобуры на боку у немца. В правой руке тот сжимал какую-то книгу, он так вцепился в нее, будто в ней скрывалось его спасение. Всего за минуту он разговаривал с человеком, который лежал теперь на земле; вокруг стояла тишина, природа была так хороша, что он не мог удержаться и произнес «herrlich». А теперь? Что теперь он думает?
— Herrlich, was? — повторил я.
Эта насмешка вернула его к жестокой действительности. Пощады он не ждал, понимал, что речь идет об одной-двух минутах жизни. И покорно склонил голову.
— Скажи ему: он может опустить руки, но чтоб без фокусов!
Я перевел. Немец не нашел ничего лучше, как ответить:
— Ach, Sie sprechen Deutsch?[12]
Может быть, ему показалось, что появилась какая-то надежда?
Я поспешил освободить его от нее:
— Это ничего не изменит в вашем положении.
— Спроси его, Володя, кто он, что делал тут, откуда пришел, к каким он принадлежит войскам, где находится соединение, какова его должность, звание… ну, сам знаешь, — приказал Николай.
Мне и не пришлось задавать вопросы. Немец все рассказал сам. Толково рассказывал. Он сознавал, что, покуда будет говорить, он будет жить. Мы укрылись в молодняке. Николай разрешил немцу сесть, немец на мгновение замолчал, непонимающим, полным ужаса и огорчения взглядом наблюдая, как Ладик стягивает с мертвого фельдфебеля сапоги. Потом перевел взгляд на свои сапоги, офицерские, из отличной мягкой кожи…
— Убрать труп! — прикрикнул на Ладика Николай.
— Так вот… — продолжал немец, вытирая со лба пот, — на чем же мы остановились…
Он говорил правду, отлично сознавая, что скрывать что-либо для него не имеет никакого смысла. Но то, что он говорил, вызывало тревогу и беспокойство.
— Я принадлежу к тыловым частям, несу техническую службу. Я не убил ни единого русского.
— Почему русского? Почему вы говорите о русских?
— А вы разве не русские? — удивился он.
— Русских тут всего два человека. Вы не в Советском Союзе.
— Я никогда не думал, что другой народ может выдержать ужасы партизанской жизни.
— Ваш народ не может?
— Немцы? Нет, мы к этому не приспособлены.
— А вы думали — почему?
— Не думал.
— Жаль. Возможно, до чего-нибудь додумались бы.
— К делу, Володя, — прервал Николай.
Мы обратились к делу. Капитан командовал радиопеленгатором, в его части пятьдесят солдат, четыре унтер-офицера, четыре радиста, кроме него — еще один офицер, лейтенант. Все они специалисты по радиотехнике. А сам он — радиоинженер из Дрездена.
— Из Дрездена, говорите? А где вы там жили?
— На Пирнитцерштрассе.
— А, недалеко от Игагее…
В глазах немца снова появилась слабая надежда.
— Вы знаете Дрезден?
— Знаю. Но вы бы его едва ли узнали. Пирнитцерштрассе больше нет, нет Игагее, нет Цвингера, нет Прагерштрассе, даже Альтмаркета нет…
— Но… позвольте… — удивлялся капитан, — у вас такое произношение…
— Это ничего не значит. Я только «lästiger Ausländer»[13], если вы знаете, что это значит. Я жил в Дрездене полгода, играл там в притоне, о котором вы вряд ли что-нибудь слышали — он назывался «Кафе Атлантик», — так вот, я играл там на гитаре, играл для таких же нежелательных иностранцев, каким был сам. Дрезден был идеальным местом, где можно было укрыться от преследования. Там легко было скрыться среди двадцати тысяч бездельников-иностранцев. Известно вам, что от немцев удобнее всего скрываться в Германии?..
— Так вы были там… были…
— Да, я был в городе в ту ночь. А утром ушел оттуда, прямо сюда. У вас там что, есть кто-нибудь?