Через город идти я не рискнул, было еще темно, и в этот час по улицам ходить всего опаснее. Я обошел город и углубился в лес. В сумерках добрался до Плоштины. И доложил Николаю, как прошла операция.
— Хорошо, Володя! — Николай похлопал меня по плечу. — Хорошо, хорошо, — повторил он весело.
Чему он радуется? Тому, что нам стало известно имя предателя? Разве это повод для радости? Но нет, у него другие мысли. Вот негодник, он думает совсем о другом. Значит, у меня такое уж лицо, что по нему все видно.
Утром я столкнулся с Иожиной.
— Ишь ты, — насмешливо протянула она, — да у тебя новая рубашка, и какая шикарная…
Ну что ей надо? Что ей от меня надо? Пусть делает, что хочет, а меня оставит в покое. Разве мое дело, что у нее каждую ночь другой? Пусть лучше не вяжется ко мне — я с ней спать не стану.
— За что ты сердишься на меня, Иожина?
— Ни за что. Ну за что мне на тебя сердиться? Одно только — дурак ты.
— Сама ты…
— Знаем-знаем, хуторскими не интересуешься…
Я отвернулся и пошел прочь, а она продолжала скалить зубы.
— Все равно ты евнух! — кричала она мне вслед. — Но, говорят, городским барышням это даже нравится…
Это развеселило меня. Ну и Иожина, все-то она знает. А всего два месяца назад она была скромной девушкой, носила косы и верила, что на этот свет ее принес аист. Да, действительно, слишком уж быстро мы живем…
Марта часто приходила в Плоштину. Нам нечего было скрывать, но люди Плоштины относились к Марте по-особенному бережно.
— Ты смотри, парень, не обижай ее, — говорила мне Рашкова, — у нее ничего, кроме тебя, нет на свете…
Меня удивляли странные отношения Марты с хуторянами. Совсем особенные отношения, я не мог ничего понять. Объяснила все Марта, как-то она проговорилась:
— Я два года скрывалась в этой вот каморке, Володя…
— Но как же ты сюда попала?
— Пряталась здесь. Ты ведь не знаешь, моя фамилия — Рашкова, я дочь Рашки.
Я не знал этого.
— Да, Марта Рашкова, Володя… так и в паспорте написано, черным по белому, и в метрике, и в удостоверении…
Я удивлялся, а она смеялась.
— Я очень люблю этих людей, Володя. Вы должны все сделать, чтобы с ними ничего не случилось.
Это были прекрасные недели. Я жил. Я пользовался каждой минутой жизни. Когда мы отправлялись на задание, каждый камешек под ногами говорил: «Ты живешь, ты живешь, жить так прекрасно…»
Марта заполняла всю мою жизнь, я ни на минуту не забывал о ней, она была во мне, навсегда; о чем бы я ни думал — всюду была она; когда я стрелял, это тоже была она. Она стала для меня родиной, счастьем, любовью, жизнью…
«Надо быть внимательным к ней, — говорил я себе, — жизнь и так к ней сурова, я должен заменить ей все».
Она приходила неожиданно, но всегда, когда мы были в Плоштине. Значит, она знала, когда мы там были. Откуда же она знала? Говорили, правда, о радиосвязи, о том, что где-то неподалеку действует особое соединение и что мы подчинены какому-то майору, что где-то существует таинственный штаб, что весь край охвачен партизанским движением, что каждый шаг немцев известен наперед. Понятно, что в этих разговорах было много преувеличений, была и фантазия, но кое-что, вероятно, было правдой. Я уже два раза побывал в Злине и узнал там удивительные вещи. Глубокое уважение, с каким относился к Марте Николай, только подтверждало слухи. Иногда мне даже казалось, что последнее слово принадлежит Марте, а не Николаю, хотя она никогда не участвовала в наших боевых операциях. И она не была связной между Плоштиной и Злином. Связного я знал хорошо. И всегда, когда Марта приходила в Плоштину, что-то происходило, я не знал точно что, но что-то тревожное носилось в воздухе. А с Мартой было все хуже.
— Володя… Володя, — стонала она, — я больше не могу, я не выдержу…
Может быть, если бы я тогда спросил, она сказала бы мне все, но я не хотел пользоваться минутой ее слабости. В условиях конспирации не знать — закон. Знать больше, чем нужно, — это всегда влечет за собой несчастье.
Я старался утешить ее, как только мог. Она садилась ко мне на колени, прижималась, как ребенок.
— Уже недолго, Марта.
— Недолго, Володя? Правда, недолго?
— Скоро все кончится. А потом…
— Мне хорошо с тобой, Володя… Так хорошо… Я рада, что ты здесь… Ты ведь не будешь бить меня… Ни словом не обидишь, ни мыслью… Ты не будешь обижать меня, Володя?
Я похолодел. Какова же эта ее другая жизнь, о которой я ничего не знал?
— Скажи, кто тебя… скажи только — я убью его! Но она опять сделала над собой усилие, ей показалось, она сказала слишком много.
Мы любили друг друга… Боже, как мы любили! Но между нами стояло что-то темное, злое, страшное, невысказанное. Война, гитлеровская война стояла между нами. Жестокая, безжалостная, война эта заклеймила людей навсегда, никто не избежит этого, всех она изувечила, грязная война. Не одно поколение состарится, прежде чем тела и души очистятся от всей гадости, которая разлилась по Европе. Мучительная немецкая война, она принесла столько страданий. Марта, кажется, я знаю, как ты живешь и что делаешь. Это страшно. Страшно для тебя, страшно для меня.
А потом мы взяли немецкого генерала, и я убедился в том, что был прав. Догадываться о чем-то и твердо, неотвратимо знать — это не одно и то же.
Мы были на отдаленном хуторе, на расстоянии ночного перехода от Плоштины. Все устали и замерзли после тяжелого похода и решили отсыпаться. Я лег рядом с Николаем и только уснул, как меня разбудил чей-то шепот. Партизанский сон — особенный, его может нарушить и тишина. Человек спит, а подсознание, какие-то рефлексы бодрствуют.
Я открыл глаза. Николай сидел на полу, а над ним стояла Марта, страшная, со спутанными волосами. Они говорили шепотом. Николай качал головой, а Марта чего-то настойчиво требовала. Но какая она была! Что они сделали с ней!
И наконец, Николай кивнул, она что-то еще сказала ему, потом, обессиленная, опустилась на пол рядом со мной.
— Что такое, Марта? Что случилось?
— Не спрашивай ни о чем. Не спрашивай… — она отчаянно зарыдала. — Ох, Володя… Володя…
Она прижалась ко мне, как ребенок, который боится темноты. Я гладил ее волосы.
Она затихла, усталость превозмогла отчаяние, она заснула у меня на плече. Мне стало страшно. Что с Мартой? Что останется у меня на свете, если с ней что-нибудь случится? Неотвязное, темное предчувствие подкрадывалось ко мне. В таком отчаянии может быть женщина, все чувства которой изранены. Кто же искалечил, кто же оскорбил ее? Что случилось?
Ко мне подполз Николай.
— Спишь?
— Нет. Что случилось?
— Буди ребят. Через полчаса выступаем.
Я осторожно положил голову Марты на землю, обошел дома, разбудил товарищей.
— Вставай, ребята… В наступление!
Было жаль будить их, спали они крепко, в сапогах, одетые, не выпуская оружия, кто лежал, кто сидел, зажав автомат между колен, кто прижимал к себе ружье, точно возлюбленную.
Через полчаса мы выступили.
— Гришка! Топоры… пилу… — приказал Николай.
Я знал уже, что будет. Неожиданное нападение. Через лес мы шли быстро, гуськом. Николай злился. Мы вышли на дорогу, впереди и сзади дозорные. Николай приказал остановиться. Я знал это место, здесь был крутой поворот, почти на сто восемьдесят градусов. Идеальное для нападения место. Николай вполголоса приказывал что-то рябому Гришке, и вот я услышал скрип пилы. Рассветало. Николай указал, где быть засаде, рябой Гришка наблюдал за совсем молодыми ребятами, которые старались подпилить большую ель. Николай следил, чтобы все были хорошо замаскированы; из самых старших партизан он выбрал десять человек и отвел их подальше. Все делалось организованно, обдуманно, быстро. Меня удивило, когда вдруг передо мной возникла Марта. Я думал, она осталась на хуторе. Что ей здесь надо? Ведь это не ее участок.
— Что такое, Марта?
— Не спрашивай! Не спрашивай ни о чем!