— …рука черная высунулася. И хвать ее за косу!

Взвизгнули девки.

Охнули.

— …в зеркало и утянуло, как старшую. Младшенькая-то и идти не желала, да боязно ей стало одной. Мерещится, будто шелестит что-то. Половицы в доме скрипят. Аккурат как идет кто-то.

— Мамочки…

— Идет-бредет. Остановится. Вздохнет горестно. После и вовсе заплачет дитем малым. Крикнула она сестрицам, да в ответ тишина. Крикнула вновь, и только смех донесся старушечий. И так испугалась девка, что опрометью кинулась прочь. Летела, под собой ног не чуя… и вылетела, выскочила в комнату с зеркалом. Глядь! А дверь-то за нею и закрылась!

— Ой…

Борислава обвела девок тяжким взглядом.

И шубейку поправила.

— А в комнате той свечи белые горят, но все одно темно. Нет ни сестриц ее, ни старухи, только зеркало стоит черным-черно. А в зеркале том будто шевелится что-то. Пригляделась она. Тень? Не тень. Будто кто-то идет навстречу…

Кто-то охнул.

Кто-то за сердце схватился. А я монетку в карман убрала.

— …тут-то и вспомнила она, что старуха про женихов сказывала… глядит и глаз отвесть не может. А он все ближе и ближе. Ближе и ближе.

Голос Бориславин сделался громким и глухим.

Ажно у меня мурашки по спине побегли. Иль от холода это, а не со страху?

— Вот уже совсем он близок. И видит девка, что страшен жених, будто смертных грех! На один глаз кривой, на другой — косой. На обе ноги хром, а руки и вовсе вывернуты. Горбат да космат… хотела бежать, но ноженьки не понесли.

— Божиня милосердная…

— Занемела вся, ни рукою шелохнуть не способная, ни ногою… ни слова сказать… а жених-то уже из зеркала выбрался… идет, хромает, переваливается. Несет от него козлиным духом… девка уже почитай и сомлела. А жених ее обнял и как скажет…

— Ты моя навеки! — прогудело вдруг над поляною.

И выскочил к костру…

Человек — не человек. Зверь — не зверь. Тварь невиданная, неведомая.

Высок. Рогат. Горбат. На обе ноги хром. А руки растопырились, одна другой короче.

Космат.

Глаза желтизною блещут.

Вонюч. И вправду козлом несет и крепко так. И растопыренными своими руками хвать девку, которая поближе оказалася.

— Моя…

Ой, что стало! От визгу не то, что чудище неведомое, я оглохла. Девки в крик. Вой. Борислава юбки подхватила и бегом… костер стоптали, благо, друг друга не подавили. А тая, которую чудище схватило, и вовсе сомлела…

Слева вдруг заухало.

Справа заскрипело.

Сверху громыхнуло да с переливами. Плеснуло зеленью, алым тревожным…

Я ажно сама присела… тварь же, крутанувшись на остатках костра — вот ни понимания, ни уважения у нея к древним обычаям — девку выпустила. И ко мне кривые рученьки потянула. Заблеяла, замычала, затрясла головою и промолвила дурным голосом:

— Пойдешь за меня, Зослава?

— Шишь тебе, — ответствовала я. Чай, не купеческая дочь, чтоб в зеркале заклятом сгинуть. Тварюка ж рассмеялась блеющим голосом и пальцем погрозила:

— Что, нехорош жених?

— Хорош. Да уж иные имеются…

— Так много — не мало, будет из кого выбрать, — тварюка подбоченилася и тряхнула рогатою козлиной головой. — Поцелуй меня… и обернуся я молодцем пригожим…

И ко мне сунулася.

Не знаю.

Может, конечно, и обернется… помнила я бабкину сказку про жабу, которую молодец поцеловал, а она и стала раскрасавицею. Только как-то вот не верилося мне, что он добровольне жабу целовать полез. А если и полез, то, знать, жаба ему и мила была. Глядишь, с нею б и сложилося б. С девкою ж как оно стало — неведомо… но не про тое я.

Кулаком промеж рогов стукнула легонько и велела:

— Не балуй!

Тварюка и охнула, села наземь и промолвила Еськиным голосом:

— Ну… Зослава! Нет у тебя чувства юмора…

Отряхнулся он, и сползла иллюзия.

— Этак и череп проломить недолго! — пожаловался Еська, лоб потирая.

— Сам виноват.

Вот ведала ж, что ничего хорошего он не придумает. А тепериче и убедилася. Испоганил ночь… ладно, не всю ночь, уже за то спасибо.

— Ага… виноват… сведешь в могилу и не заплачешь, — Еська протянул руку. — Встать помоги… скоро явятся.

— Что здесь происходит?! — ледяной голос Люцианы Береславовны заставил Еську вскочить.

— А и вправду, что здесь происходит?! — он спешно одернул черную рубаху, и платок, на левое ухо съехавший, снял.

Люциана Береславовна смерила Еську ледяным взглядом.

— Что он здесь делает?

А спросила отчегой-то у меня.

— Гулял я, — Еська потупился и носочком землю сковырнул. — Вот, знаете, не спалось… мучит душу… неизведанное.

И в глаза глядит.

— Может, любовь, а может, газы… пироги ныне с капустой были. Вкусные — страсть. Вот и не устоял я… ныне же пучить стало…

— Прекратите!

— Так вот, гуляю, значит. Дышу воздухом свежим… ну как свежим, сами понимаете, капуста — это серьезно.

Люциана Береславовна прямо заледенела.

— И выхожу, значит, к саду, — Еська глядел под ноги и мял платок. — Оно, конечно, далековато, да задумался… и ночь хорошая. Звезды. Тишина… и тут, слышу, кричат… я и ринулся на помощь. Я ж благородный человек…

— Хватит! — оборвала Люциана Береславовна, поднимая воротник шубы. — Идите за мной.

— Куда?

— Какая разница?! — в ледяном голосе ее проскользнули нервические ноты.

— Не скажите… при всем моем глобальном к вам уважении, а оно велико, что царство Росское, — Еська платок на голову натянул. — Но вот просто так взять и пойти… куда-нибудь… а вдруг вы меня обманом и властью своей завлечете?

— Куда?!

— В тихое темное место. И там станете глумиться…

Я прижала ладони к щекам. Да что он говорит! Как такая блажь дикая вовсе ему в голову пришла! Люциана Береславовна рот открыла.

И закрыла, не ведая, верно, что ответить.

— Я юноша молодой. Неискушенный…

…выгонят.

…или на конюшни отправят, да не на пару седмиц, а до конца учебы, если не дальше.

— …вы женщина видная… что с моей репутацией станется? Будут говорить…

— Молчать!

— Молчу, — Еська потупился. — Я понимаю… вам непросто… в ваши-то годы… вы не обижайтесь, Люциана Береславовна…

…до конюшен он не доживет.

…она его прямо тут схоронит. А я скажу, что так и было.

— …вы женщина, несомненно, красивая. Видная. Но все ж я предпочел бы кого помоложе… своего возраста, так сказать…

Она щелкнула пальцами, и Еська замер, вытянулся, а глаза остекленели. Люциана Береславовна хлопнула в ладоши.

— Не знаю, что он задумал, — она обращалась ко мне, — но, надеюсь, вы понимаете, что данная выходка не может остаться без последствий?

Понимаю.

Ничего не понимаю.

Глава 17. О разговорах подслушанных

— Ой, Люциана, ты как всегда преувеличиваешь, — по-девичьи звонкий голосок Марьяны Ивановны доносился из-за двери.

Дверь была приоткрыта, и будь я посмелей, сумела б заглянуть в щелочку. Однако вид обездвиженного Еськи, коего попросту к стеночке прислонили да велели приглядывать, чтоб не громыхнулся, всякое любопытствие на корню изводил.

Не убила, и все ладно…

Отживет.

Наверное.

Ныне Еська был бел, что статуя, да статуей и гляделся, разве что в человеческие одежи для потехи ряженною. На него вон и муха сонная весенняя села, поползла по лбу.

— Мальчик, конечно, несколько… невоспитан…

— Недопорот.

— Из того, что я слышала, пороли его знатно, да не всякую дурь розгою вывести можно, — миролюбиво заметила Марьяна Ивановна. — Присядь. Успокойся… не думаю, что имеет смысл дергать Фрола. Он и так которую ночь не спит.

— Неужели?

Нынешняя беседа не для моих ушей предназначалася, но я ж не нарочно. Кто виноватый, что двери тут такие? Не закрываются плотне? И коль не хотели, чтоб слухали их, могли б пологу поставить.

— Со всеми этими событиями… Мишенька во дворце днюет и ночует…

Что-то звякнуло.

— Чайку испробуешь? Или побоишься из моих рук брать?