III

Не сгорит никто от страсти,

муки страстной не познав.

Храбрецом никто не станет,

битву злую не познав.

                         Машраб

Если бы он мог,

то скупости ради

Дышал бы

через одну ноздрю.

              Ибн ар-Руми

Мирза, странствуя по Таджикистану, давно избрал своим постоянным местопребыванием священный город Мазар-и-Шериф. Помимо усадьбы в этом городе, он приобрел и пригородное поместье с домом, который своим богатством и благоустройством мог поспорить с замком феодала-пуштуна. И это свидетельствовало не только о материальном благополучии, но и о политической роли советника беглого эмира Бухарского, если не во всей стране, то, во всяком случае, в Афганском Туркестане к югу от Амударьи.

До последнего времени узбеки не имели права владеть здесь землей. В конце прошлого века этот богатейший край афганские завоеватели отобрали у бухарских ханов, и узбеки были только батраками и чайрикерами у помещика.

В корне изменилось положение лишь после того, как низложенный с трона Сеид Алимхан нашел прибежище в Афганистане. Бежавшие с ним его приверженцы-эмигранты, с разрешения правительства Кабула, получили возможность обосноваться на Севере страны и пустить в оборот свои капиталы и держать каракульские отары, воровски прихваченные с собой. Среди них предприимчивые такие, как муфтий, Мирза и некоторые другие «господа богатства», обзавелись обширными поливными земельными угодьями и пользовались славой преуспевающих помещиков, на которых работали тысячи обманутых беглецов-бухарцев.

Когда, весьма довольный «захваченной добычей», господин Мирза привел «владычицу сердец» Наргис в свой дом, он надменно объявил:

— Ты — владетельница и хозяйка сего жилища!

Наргис, хоть ей было не до того, высмеяла самодовольного и напыщенного Мирзу с его, как он принялся тут же разглагольствовать, «передовыми и цивилизованными» взглядами и привычками, что особенно он подчеркивал «высокой прогрессивной, свойственной тюркам, культурой».

— Только что ты мне сделал предложение, говоря о возвышенной любви, а у самого целый выводок жен. Очень современно, не правда ли? Ты ханжа.

— Прикажите, о божественная, — и ни одной «обезьянки» здесь не будет,

— Что ж, выгнать несчастных слабых созданий на улицу, в степь... Это очень похоже на тебя.

Наргис отказалась даже разговаривать на эту тему. Ей важно было выиграть время. Тем более, что до поездки к эмиру за разводом, Мирзе не подобало даже заикаться о будущем.

Наргис случайно узнала, что в доме Мирзы есть радио. Не без внутреннего трепета Наргис очень скоро поняла, куда привели ее замыслы и сколь трудно ей будет распутать паутину, которую она сама сплела.

Прежде всего было ясно, что мазаришерифская усадьба Мирзы и является Бухарским центром. Эмир оказался не столь глупым человеком, чтобы непосредственно навлечь на себя все удары. Он сидел себе в своем Кала-и-Фату и руководил всеми контрреволюционными действиями через Мазар-и-Шериф. Этот весьма почитаемый на Востоке город он избрал для сосредоточения всех антисоветских сил, тем более, что Мазар-и-Шериф находится у самой границы, менее чем в одном пути от границы Советского Узбекистана.

Город, несмотря на многократные разорения, оставался могущественным и богатым. Здесь скрещивались торговые и стратегические дороги. Сюда стремились со всего Востока люди, товары, материальные средства. Сюда, к величественным священным мавзолеям, исламским святыням тянулись бухарцы, узбеки, таджики, туркмены, хозарейцы, могулы, пуштуны, здесь завязывались клубки интриг и заговоров в среде эмигрантских кругов.

Здесь же, у самого главного купола святыни халифа

Али, под крылышком старого, уже порядочно одряхлевшего муфтия находился Бухарский центр. Муфтий был богатейшим коммерсантом, и золотые ручьи текли в его трясущиеся руки, по-прежнему не выпускавшие колосовых четок, которые вечно шевелились, пощелкивали, потрескивали наподобие гремучей змеи.

И подлинно своими змеиными повадками почтеннейший муфтий снискал от Кашгара до Багдада и Каира себе славу «бухарской кобры». Поговаривали, что муфтий без особых церемоний держит за горло самого эмира Бухарского, который, как все знали, числится в миллионерах Среднего Востока.

Старческая бородка тряслась, поблекшие глаза прикрывались красными веками, беззубый рот шамкал, кокосовые четки издавали змеиное потрескивание. Темные дела творились здесь, в скромной мехмонхане, устланной текинским с геометрическим орнаментом ковром, единственной, быть может, ценной вещью в обиталище того, кто на самом деле являлся хозяином и главарем Бухарского центра, как выяснила Наргис после того, как Мирза приводил ее к муфтию на допрос.

Ласково, но явно недоверчиво ее расспрашивал муфтий. Начал он с Тилляу, проявил великолепную память насчет семейства батрака Пардабая, поохал, вспоминая Сахиба Джеляла, ее отца, и очень тактично и осторожно насчет «несчастной», «брошенной» Юлдуз.

«У тебя красивая, достойная мать. Но правда ли, что теперь она раис кишлака Тилляу и большевичка?»

Сердце у Наргис упало было, но Мирза поспешил напомнить муфтию, что Наргис воспитывалась в семье доктора Ивана Петровича, стала избранницей эмира, является женой халифа и после многих лет разлуки стремится вернуться к законному своему супругу, согласно установлениям шариата и адата.

Неясно, убедили ли доводы Мирзы старца, но он пошамкал беззвучно и произнес одобрительно:

— Бабаракалла! Похвально! Принадлежащее халифу да принадлежит ему!

Он тут же вознес хвалу доктору, когда-то вернувшему ему зрение, и принялся расспрашивать: где доктор? Жив ли? Здравствует ли? Лечит ли? Возвращает ли людям свет?

Вряд ли «зловещий старик» — так его прозвала Наргис — поверил объяснениям молодой женщины. Скорее наоборот, но воспоминание о «чуде», совершенном с его глазами доктором, дало толчок его мыслям совсем в ином направлении. А затем, по-видимому, Мирза познакомил старца со своими планами, и муфтий благословил весьма важно и благодушно намерение Наргис явиться пред светлые очи эмира для получения законного развода.

Наргис понимала, что муфтий опасен для нее и для ее замыслов, что именно здесь, в этой комнате, украшенной резьбой по алебастру, заваривались самые хитроумные заговоры, предательство, измена, шпионаж, целью которых было подчинение советских рабочих и крестьян вновь власти эмира. Это отсюда тянулись нити диверсий — железнодорожные катастрофы, взрывы мостов, — спекуляция на базарах хлебом и мясом, саботаж на промышленных предприятиях, убийство колхозников за отказ подчиниться запрету сеять хлопок, убийство учительниц на глазах школьников, зверские убийства сбросивших паранджу...

Неужели этот жалкий старичок — главный в Бухарском центре? Не может быть.

Невольно она посмотрела на Мирзу, скромно потупившего свои крысиные глаза.

И вдруг мелькнула мысль:

«А не братец ли здесь главный...»

И тошнота подкатила к горлу.

«Неужели, чтобы пресечь всякие заговоры, предательство, провокации достаточно...»

И она снова посмотрела на Мирзу. А он, более бледный, чем обычно, с надвинутой на лоб белой чалмой, из-под красных век, осторожно поглядывал на светившееся красками молодости, возбужденное лицо сестры. И тут же прятал глаза, не выдержав жесткого, испытующего взгляда молодой женщины.

Да, да, какой момент, какая возможность одним ударом пресечь зло, нанести удар по Бухарскому центру и помочь Красной Армии. Никакой пощады врагам, никакой пощады изобличенному тирану!

Да, тирану! Это будет возмездие, а здесь — два презренных червяка... Даже местью не назовешь, если...

Но послушайте, что говорит, шамкая и распуская слюни, этот старикашка. О, он, оказывается, несмотря на свою дряхлость, полон фантастических замыслов: