Всадники совсем близко. По лицу Абдукагара видно, что он поражен красотой всадницы. Он закидывает карабин, который держал до сих пор в руке, на плечо. Да и кто будет стрелять в такую красавицу!

Наргис гордо вскидывает голову и тоже забрасывает карабин за спину. Мирный жест...

Самоуверенности в девушке не убавляется. Опасность растет, но Наргис не покидает уверенность в своей неуязвимости. «Ну раз сам Абдукагар выехал навстречу, раз он здесь...»

IX

Мышь на тигра рассердилась, а тигр зевнул.

                       Алаярбек Даниарбек

Легкомысленный быстро хватается за меч —

Потом кусает локоть раскаяния.

                        Захириддин Бабур

Опасность отодвигалась. Потом говорили, что Абдукагар сказал своим бандитам:

«Берегитесь! Ее не трогать! Она пери, сошедшая по золотым ступенькам с радуги. Она заставит любого человека делать то, чего он совсем не хочет...»

Самоуверенность Наргис возникла из сознания своей красоты и неуязвимости.

«Неотесанное бревно Абдукагар, иначе Кагарбек, как его звали в Тилляу, не посмеет и пальцем меня тронуть, меня, супругу эмира! Эмиршу!»

При встрече с басмачами Наргис проявила полное самообладание.

Она отлично знала, что он из себя представляет, этот пресловутый командующий силами исламской армии.

«У него знамя на пороге, а на почетном месте плов!»

Абдукагар в ярости не отличал красного от белого. Идеи, идеалы, высокие цели джахида?.. Ему было не до них. Его Привлекала покрытая белым соблазнительным жирком, только что освежеванная тушка барана, соблазнительно желтое сияние николаевских червончиков, атласная кожа черноглазых красавиц.

Чувственные восприятия были ему вполне доступны. Отвлеченные же рассуждения, высокие материи — будь то слова пророка Мухаммеда или лозунги каких-то там панисламистов и пантюркистов — не были доступны ему.

Для лозунгов и мыслительной деятельности при Абдукагаре состоял особый человек, джинн из мрачной бездны...

И вот тут-то самоуверенность подвела Наргис.

Она думала, что все знает об Абдукагаре и его банде... Оказывается, нет. Советник Абдукагара умело держался в тени. Его из желто-бледное лицо оставалось неподвижным. Глаза тоже ничего не говорили. В поджатых губах в ниточку выражалось презрение. К кому? К Наргис? К Абдукагару?

Вернее всего, советник Мирза презирал весь мир. Он не сказал ни слова. Он слушал и наблюдал.

Встреча с Мирзой, только два дня назад отпущенным под честное слово, озадачила Наргис. Хоть слух прошел, что он у Абдукагара. На ее лбу от стыда и ярости выступила испарина. Нужно же случиться такому! Отчаяние безнадежности пронизало ее. Но она не сдавалась. Наргис сразу же заговорила, обожгла словами.

Она взывала к басмачам, коснувшись самых сокровенных их чувств, чаяний.

У всех у них есть жены, матери, дети, семьи. Матери, жены проклинают их, бросивших непонятно почему свои жилища. В очагах стынет зола. Котлы валяются рядом пустые, перевернутые. Дети умирают от голода. Горе тем, кто забыл о материнской ласке. Обида, нанесенная матери, не забывается ни на этом свете, ни на том.

Обидные слова — из гнилой соломы,

Хоть зубы во рту гнилы.

Басмачи краснели, кряхтели, смущенно отворачивались.

Громче всех кряхтел и сопел Абдукагар. Дыхание со свистом вырывалось из его распаренного, тучного тела. Он смущался и конфузился. Ему такое совсем не шло. Раскаяние совсем не подходило к его грубой топорной наружности. Тучный, с круглым лицом, с темными щеками и подбритой жесткой бородой. Чудовищные брови жесткого черного волоса жалобно шевелились, лоб лоснился бараньим салом. Толстые губы вздрагивали.

Каждому на голове написано встретиться... К кому интерес, с тем и встретишься! Она прекрасна своей красотой...

Меньше всего занимал Абдукагара предмет разговора...Ошеломленный, он и не понимал, что девушка-йигит приехала смело, очертя голову в его логовище, и что она ведет себя не беспомощной жертвой, попавшей в капкан, а проповедником.

Абдукагар усадил Наргис на великолепный черно-бело-оранжевый байский палас. А чтобы нежным бедрам этого божественного видения не было жестко и колко, он собственноручно наметал поверх паласа целую груду курпачей, пусть пропитанных степной пылью, но по крайней мере мягких. И под локоток Наргис швырнул свою личную походную бархатную подушку... Нельзя же иначе — супруга эмира, жена халифа, да к тому же красавица из рая...

Он не отвечает даже на призывы парламентера, а принимается косноязычным языком расточать комплименты.

«В цветниках надежд моих выросла роза. Урюк моего упования дал зрелый плод. Юрта моего нутра озарена чирагом счастья. Ночь томления и страданий сменилась зарей благополучия».

Он совсем растаял, и сало текло с его языка совсем как с пальцев, которые загребали рис с блюда и обрывали куски мяса с дышащих божественными запахами бараньих обжаренных сахарных косточек.

Потому что по мановению руки волшебника, едва супруга халифа — Абдукагар не желал даже в мыслях называть эту преподобную красавицу Наргис парламентером — прибыла в его лагерь, помещавшийся в эмирском курортном караван-сарае, — и уже ароматы плова проникли со сквознячками по всем закоулкам и коридорам старой постройки.

Теперь через какие-то там минуты соблазнительная пирамида риса, пропитанная кипящим бараньим салом, увенчанная аппетитно обжаренными кусочками баранины и головками оранжевого чеснока, высилась на узорном глиняном блюде на дастархане перед знатной гостьей.

Ее уже усадили так, что вроде она сидела во главе дастархана, с другой стороны, она отодвинулась в стрельчатую нишу в стене и могла не накидывать на голову тут же откуда-то принесенную паранджу с чачваном, чтобы не принудить правоверных мусульман впасть в соблазн смотреть на открытое лицо столь достойной особы. Наргис сидела в тени, с трех сторон закрытая стенками ниши, и на нее мог смотреть лишь сам Абдукагар, усевшийся напротив, на другом конце дастархана.

Что же касается Мирзы и двух есаул-баши, го, чтобы взглянуть на Наргис, им пришлось бы наклонить головы к самой вершине рисовой пирамиды.

Толпившиеся на замусоренном дворе рядовые басмачи, если и пытались заглянуть в нишу, то ничего, кроме смутной тени, разглядеть не могли.

Итак, сумев соблюсти и обычай гостеприимства и законы религии, Абдукагар, раздуваясь от самодовольства и млея от лицезрения небесной красавицы, засучив рукава, протянул свою волосатую ручищу к блюду, возгласил: «Ка’нэ! Мархамат! Иенг!» И одновременно погрузил свои грубые коричневые пальцы в благоухающую массу горячего риса.

Будучи в полном смысле слова грандиозной «нозанин», образцом изящества и нежности, Наргис ничуть не была шокирована ни поведением хозяина дастархана, ни его грубостью и нечистоплотностью. Она проехала верст двадцать, проголодалась и с удовольствием ела плов.

Счастлива молодость! Ни грозная опасность в лице этого кур баши, сидевшего и чавкавшего перед ней, ни драматичность обстановки не могли нарушить ее аппетита. Сейчас ее заботило одно обстоятельство: где же Сеид Алимхан? Значит, он уехал, или, может быть, его вообще здесь не было?

За дастарханом царило молчание. Гости изредка передавали друг другу отборные соблазнительные куски баранины. И чьи-то руки протягивались в тень ниши с самыми жирными кусками и обрывками внутренностей, которые считались деликатесом, чем подчеркивалось внимание гостье.

Кушая с отменным удовольствием, Наргис обдумывала свое положение, и к тому моменту, когда самый прожорливый из участников трапезы сам Абдукагар, многогласно рыгнув, проворчал: «Коса обке!» — и когда опорожнил, не отрываясь от края, полную касу ледяной родниковой воды, все начали вытирать сальные руки о голенища сапог, давая тем самым понять, что они тоже насытились. Все тоже выпили ледяной воды, и Наргис не отстала от мужчин, хотя обычай этот чужд горцам и принят только в кишлаках и аулах Зараф-шанской долины. Впрочем, она обратила внимание, что Мирза не вытер пальцы о сапоги. Он извлек из кармана своего белого чесучевого камзола ослепительно чистый платок и тщательно и долго вытирал им руки. Воду он не стал пить, отодвинув от себя пиалу... Но все это он проделал с таким видом, как будто говорил: «Умываю руки!»