Я догадываюсь, что он хочет сказать.

— Да?

— Не надо защищать меня. Больше никогда этого не делай.

Я знаю, что не так мне надо ему отвечать.

— Но ты же меня защитил.

— Это, — говорит он все с тем же ужасающим спокойствием, — это совсем другое дело, Тиш.

И вдруг хватает пакет с помидорами и со всего размаху швыряет его об стену. Слава богу, стена глухая, слава богу, что уже начинает темнеть. Слава богу, помидоры шмякаются об стену, а не ударяются о нее со звоном.

Я знаю, о чем он. Я знаю, что он прав. Я знаю, что мне надо промолчать. Слава богу, что он не отпускает моей руки. Я иду потупившись и не вижу, что у меня под ногами. Хоть бы ему не было слышно, как я плачу.

Но ему слышно.

Он останавливается, поворачивает меня к себе и целует. Отстраняется, вглядывается мне в лицо и снова целует.

— Ты не думай, Тиш, я знаю, что ты любишь меня. Мы с тобой поладим, а? Ведь поладим?

Тогда я успокаиваюсь. Лицо у Фонни в слезах — это его слезы или мои? Не знаю. Я целую их, эти наши слезы. Хочу что-то сказать. Он прижимает палец к моим губам. И чуть улыбается.

— Молчи. Не надо ничего говорить. Сейчас я поведу тебя обедать. В тот наш испанский ресторанчик — помнишь? Только сегодня придется в кредит.

Он улыбается, я улыбаюсь, и мы идем дальше.

— У нас ни гроша, — говорит Фонни Педросито, как только мы входим в ресторан. — Но мы здорово проголодались. А через несколько дней деньги у меня будут.

— Через несколько дней! — свирепо восклицает Педросито. — Все они так говорят! И мало того. — В изумлении хлопая себя по лбу: — Вам, наверно, хочется сидя пообедать?

— Да, конечно, — ухмыляясь, говорит Фонни. — Если ты посадишь нас куда-нибудь, это будет прекрасно.

— Неужто за стол? — И он таращится на Фонни, будто не веря своим глазам.

— Да… гм!.. Я не прочь бы и за стол.

— А-а! Но… Добрый вечер, сеньорита! — тут же говорит Педросито и улыбается мне. — Ладно! Но только ради сеньориты, так и знай, — сообщает он Фонни. — Ты же ее впроголодь держишь. — Он ведет нас в зал и усаживает за столик. — А теперь, — свирепо хмурясь, — подавай вам две порции «Маргериты»?

— Опять угадал! — говорит Фонни. И оба они смеются, и Педросито убегает.

Фонни берет мои руки в свои.

— Привет! — говорит он.

Я говорю:

— Привет!

— Ты не обижайся на меня за мои слова. Ты молодец, ты храбрая девчонка, и кто знает, не будь тебя, мои мозги, может, были бы уже раздрызганы по подвалу нашего полицейского участка.

Он умолкает и закуривает сигарету. Я не спускаю с него глаз.

— Я тебя ни в чем не обвиняю. Иначе ты, наверно, не могла поступить. Но пойми и меня!

Он снова берет мои руки в свои.

— Мы живем среди свиней и убийц. Мне каждый раз бывает страшно, когда ты уходишь куда-нибудь. И может, я сам во всем виноват, потому что нельзя было оставлять тебя одну около этого ларька. Но нам так повезло с мансардой… Я был так счастлив… ничего такого не ждал…

— Фонни, я сотни раз покупала овощи в этой лавке, и никогда ничего подобного не было. Мне ведь надо заботиться о тебе… о нас обоих. Нельзя же, чтобы ты всюду за мной ходил. И при чем здесь ты! Какой-то паскудный мальчишка…

— Паскудный белый американец, — говорит Фонни.

— И все равно ты тут ни при чем.

Он улыбается мне.

— Нас держат на прицеле, детка. Тяжело об этом говорить, но я хочу, чтобы ты не забывала: меня могут разлучить с тобой. Пришьют какое-нибудь дело или тебя вынудят броситься мне на защиту — и разлучат нас. Ты понимаешь, о чем я?

— Да, — говорю я, помолчав. — Понимаю. Это все правда.

Возвращается Педросито с нашим заказом.

— У нас сегодня в меню новое фирменное блюдо, — объявляет он. — Самое что ни на есть испанское. Мы его на тех пробуем, кто считает Франко великим человеком. — Он в раздумье смотрит на Фонни. — Вы, пожалуй, не совсем подходите под эту категорию, так что вам без мышьяка приготовим. Без мышьяка оно не такое острое, но все равно вкусно, вам понравится. Вы верите, что я вас не отравлю? Да и глупо мне вас травить до того, как вы уплатите по вашему грандиозному счету. Мы же тогда по миру пойдем. — Он поворачивается ко мне. — Вы на меня полагаетесь, сеньорита? Заверяю вас, приготовлено будет с любовью.

— Ты смотри, Пит, не забывайся, — говорит Фонни.

— Ну и поганые же у тебя мысли! Не заслужил ты такой красавицы. — И он снова убегает.

— Полисмен этот, — говорит Фонни. — Этот полисмен!

— Что полисмен? — И вдруг, сама не зная почему, я точно каменею — от страха.

— Он меня заметет, — говорит Фонни.

— Почему? Ты же ничего плохого не сделал. Ведь та итальянка сказала и обещала повторить под присягой, как все было.

— Вот потому он и постарается меня замести, — говорит Фонни. — Белый мужчина не любит, когда белая женщина говорит ему: вот ты, так тебя и так, свистишь тут, а черный правду режет, и убирайся отсюда знаешь куда. — Он усмехается. — Она, собственно, в этом смысле и выразилась. И при всем честном народе. Собачиться с ней ему не положено. Но он этого не забудет.

— Да ведь мы скоро переедем в другой район, в нашу мансарду, — говорю я.

— Верно, — говорит он и снова улыбается. Прибегает Педросито с фирменным блюдом по нашему заказу.

Когда двое любят друг друга, когда они любят по-настоящему, то все, что происходит между ними, становится как бы священным. Порой их будто относит друг от друга далеко-далеко. И я не знаю муки более горькой, не знаю пустоты более гулкой, чем когда тебя с любимым разлучили. Но сегодня, лишь только нашим обетам стала грозить неведомая опасность, лишь только мы оба, каждый по-своему, столкнулись с этим, близость между нами стала еще глубже. «Берегите друг друга, — сказал Джозеф. — И это не пустые слова».

После обеда, после кофе Педросито подал нам коньяку и ушел, оставив нас в почти опустевшем ресторане. Мы сидели с Фонни, потягивая коньяк, перебрасываясь словами, держась за руки, — вслушивались друг в друга. Потом допили коньяк. Фонни сказал:

— Пойдем?

— Да, — сказала я. Потому что мне хотелось быть наедине с ним, хотелось быть в его объятиях.

Он подписал счет — последний подписанный им счет в этом ресторане. Мне так и не дали заплатить по нему — сказали, что он куда-то затерялся.

Мы попрощались с хозяином и, обнявшись, пошли домой.

Напротив нашего дома, на другой стороне улицы стояла патрульная машина, и, когда Фонни открыл калитку и отпер нашу дверь, машина отъехала. Фонни улыбнулся и ничего не сказал. Я тоже ничего не сказала.

Ребенок был зачат в ту ночь. Я знаю это. Я знаю это по тому, как Фонни трогал меня, обнимал меня и как я обнимала, обнимала его и плакала и стонала, чувствуя, как его жизнь, жизнь, жизнь сливается с моей.

Потом мы лежали тихо, неподвижно. Мы не могли шевельнуться, у нас не было сил. Лежали так близко друг к другу, точно у нас было одно, единое тело. Фонни ласкал меня, произносил мое имя, а потом уснул. Я лежала такая гордая! Я перешла на тот берег. Теперь мы стали едины.

Шерон прилетает в Пуэрто-Рико вечерним самолетом. Она точно подсчитала, сколько у нее денег, и, следовательно, точно знает, как быстро ей надо обернуться, потому что времени мало, время беспощадно, оно работает против нее.

Она сходит с самолета вместе с сотней других пассажиров и пересекает взлетное поле под сине-черным небом. Звезды здесь нависают низко, воздух ласково касается ее кожи. И это напоминает ей Бирмингем, в котором она так давно не была.

Она взяла с собой только маленький чемоданчик, так что ей не надо стоять в очереди за своим багажом. Хэйуорд забронировал ей номер в небольшой гостинице в Сан-Хуане, записав адрес на клочке бумаги.

И предупредил, что достать такси, вероятно, будет не так легко.

Но он, конечно, не мог подготовить Шерон к той поразительной неразберихе, которая царит в Сан-Хуанском аэропорту. И вот Шерон стоит, пытаясь понять, что тут происходит.