— Хватит тебе балагурить. Садись лучше за стол, — остановила его Сирануш.

Завен грузно опустился на диван, пружины под его тяжестью затрещали; он действительно был большой и неуклюжий, как медведь.

Апет разливал вино в бокалы, и Завен вдруг рассмеялся:

— Знаешь, Апет, когда я пью этот благородный напиток, у меня такое ощущение, словно в меня вливается частица солнца, кровь горит сильное, а голова работает четче. Пусть будет благословенна память того человека, кто выдумал вино.

Апет улыбнулся.

— Ты прав, вино у нас действительно хорошее. — Он налил в свой бокал вина, поднял его к свету, потом, как бы для подтверждения своих слов, выпив несколько глотков, сказал: — А помнишь, в нашей долине почему-то предпочитали тутовую водку, вино же получалось мутное и кислое на вкус, а виноград был хороший. По-моему, наши просто не умели делать вино.

— Зато от стакана той водки вол свалился бы с ног, а наши пили ее — и ничего. Вот были богатыри, куда нам до них!

Завен чокнулся с Апетом и, медленно опорожнив бокал, задумался.

— Крепкий был народ, ничего не скажешь, жаль только, что им приходилось тратить свои силы на пустяки.

— Что поделаешь, жизнь была так устроена. — Апет сидел против открытого окна и, глядя вдаль, как бы старался восстановить в памяти дни своей юности. — Да, узкая была жизнь: вечно борись за кусок хлеба и оглядывайся, как бы курды овец твоих не угнали, турки жену и дочь не увели. Каждую минуту дрожи за свою собственную шкуру. Убьют человека ни за что ни про что, концов не найдешь, виноватого не сыщешь. При такой жизни куда там мечтать о чем-нибудь большом и хорошем! Так и тянулись их тусклые дни без радости и счастья. Может быть, они и догадывались, что должна быть на свете иная жизнь, а вот как ее добыть, не знали. В одном им нельзя было отказать: сильные были люди, непокорные. — Апет закурил папиросу.

— Ты прав, геройский был народ. Один наш Гугас чего стоил.

— Завен Маркарович, вы давно обещали нам рассказать, как погиб дядя Гугас. До сих пор так и не выполнили своего обещания, — сказал Мурад.

— Как-то не приходилось. — Завен таинственно кивнул в сторону Сирануш. Он знал, что воспоминания о брате заставляют плакать Сирануш, нагоняют на нее тоску.

— Правда, дядя Завен, расскажите! Мы так много слышали о знаменитом брате нашей мамы, а вот толком ничего не знаем. Папа говорит, что вы все время неотлучно находились около дяди Гугаса.

— И немало горжусь этим, — вставил Завен.

— Вот и рассказывайте.

Завен пожал плечами.

— Расскажи, они все равно не отстанут от тебя, — сказал Апет.

Завен взял папиросу и пересел на диван. Его лицо преобразилось, стало суровым и тревожным.

Нахмурив брови, он задумался, как бы собираясь с мыслями.

— Вы ведь знаете, что Гугас для мальчиков нашей долины и, конечно, для меня, был идеалом, которому мы подражали во всем. Для нас, детей, его приезд всегда был большим праздником — и не только потому, что он привозил нам подарки и рассказывал забавные истории, нет, мы многое знали о легендарной храбрости Гугаса, слышали о том, как еще во время первой резни он во главе горсточки вооруженных людей, в числе которых был и мой отец, отстоял наш город от турецких башибузуков и спас армян от верной гибели. За это Гугас заочно был осужден на смертную казнь и вплоть до младотурецкой революции скрывался в горах. В народе его имя было овеяно славой, и мы, дети, с трепетом глядели на живого героя, и каждый из нас мечтал быть таким же, как он. Как же иначе! Ведь мы были детьми тех самых горцев, которые храбрость ставили превыше всех человеческих достоинств.

В крепости мой отец сражался, а я был при Гугасе вроде связного и выполнял разные поручения: бегал по позициям с записками от штаба обороны, передавал начальникам участков устные поручения самого Гугаса, таскал патроны и гранаты; бывали даже случаи, когда участвовал в боях.

Отец часто говорил мне: «Смотри, Завен, береги нашего Гугаса», — и я старался сопровождать его повсюду, а по ночам, в те короткие часы, когда он ложился спать в каменном гроте штаба, я брал винтовку, садился у входа и охранял его покой.

Незадолго до падения крепости отца моего убили. Гугас пришел на похороны. Он стоял на краю ямы и мял в руках шапку; лицо его было сурово, в красных от бессонницы глазах — тоска. Когда тело отца опустили в яму и засыпали камнями, моя мать упала перед Гугасом и, обхватив руками его колени, сказала со слезами в голосе: «Гугас, отомсти за него, прошу тебя, отомсти, ради бога, ради моих детей!» Мать показала на четверых моих младших братьев и сестру. В первый и последний раз я увидел в глазах Гугаса слезы, и это потрясло меня. Он смахнул слезы, нагнулся, поднял мою мать, молча поцеловал ее и, дав мне знак следовать за ним, медленно зашагал по направлению главных ворот.

Завен вздохнул, зажег потухшую папироску, бросил быстрый взгляд на застывшую за столом Сирануш и продолжал свой рассказ:

— В ночь прорыва я находился в отряде Гугаса. Многие наши товарищи остались навсегда под крепостью, а нам удалось прорвать пятую по счету цепь турецких аскеров и выйти в долину. Гугас, не останавливаясь, повел нас в горы. В условленном месте, где должны были собраться остальные, в том числе отряд вашего отца, мы сделали короткий привал, но проходили минуты и часы, а их не было. Наступал рассвет, в утренней мгле мы уже отчетливо различали зубчатые стены крепости, скопления турок, готовых ворваться туда, до боли в глазах высматривали тропинки, ведущие к нам, — и все напрасно, никто из наших не показывался. Оставаться дольше у подножия горы было опасно, и Гугас приказал подняться выше. Мы давно ничего не ели и ослабли, а подъем был крутой, трудный, многие из нас ползли на четвереньках, царапали руки до крови и ползли. Гугас шел последним и зорко следил, чтобы никто не отстал. Наконец добрались до самой вершины горы, отыскали удобное для круговой обороны место — на случай, если турки раскрыли бы наше местопребывание, — поставили охрану и заснули мертвым сном.

О том, как мы пополняли наши боеприпасы и доставали пищу, отнимая ее у турецких аскеров-обозников, как сделали неудачную попытку отбить уцелевших от резни в крепости женщин и детей, когда жандармы угоняли их в неизвестном направлении, говорить не стану. Во время этой попытки мы потеряли нескольких наших товарищей и ни с чем вернулись опять в горы. Вот тут-то мы приуныли по-настоящему. Близилась зима, она в наших горах не дай бог какая суровая, выпадает много снегу, и тропинки закрываются наглухо, морозы, метели, обвалы. Все живое прячется, уходит под землю. Где же укрыться нам, где достать еды, чтобы дотянуть до весны? Защищенная от холодных ветров горами долина рядом, рукой подать, там тепло, вечная зелень, пища, но там турки и смерть. Что делать, как быть? Гугас думал, думал и нашел-таки выход: повел нас к морю, а там, захватив рыбачий баркас с капитаном-турком, да еще с одним матросом в придачу, мы пустились плыть по морю, надеясь добраться до русских берегов.

Легко сказать — плыть, пересечь коварное Черное море на маленьком рыбачьем баркасе глубокой осенью. На такое дело даже опытные моряки не отваживаются, мы же выросли в горах, где не только моря, даже порядочной реки и то не видали в глаза. Однако с нами был Гугас, которому мы доверяли безгранично, тем более что он когда-то работал кочегаром на пароходе и кое-что понимал в мореплавании.

Завен умолк, потер рукой морщинистый лоб, как бы восстанавливая в памяти подробности своего путешествия по морю.

Первый день море было сравнительно спокойное. Гугас приказал поднять все паруса, и с попутным ветром мы тронулись в путь. Я и мои товарищи собрались на палубе и ликовали. Мы целовались друг с другом, даже песни пели. За долгие месяцы лишений, беспрерывных столкновений и боев с турками у нас впервые зародилась надежда на спасение. На второй же день началось такое, что трудно передать. Я проснулся от страшного гула, словно стреляли тысячи пушек, и не мог сообразить, что происходит вокруг. Свинцовые тучи нависли совсем низко над пенящейся водой и преградили свет; было темно как ночью, не переставая лил дождь, время от времени сверкала молния, а вслед за тем раздавался грохот такой силы, что наш баркас трещал по всем швам, и казалось — вот-вот развалится и исчезнет в волнах.