У Ряши все уроки были приготовлены, а обиды слишком велики, чтобы о них хотелось вспоминать. Поэтому ему ничего больше не оставалось делать, как только мечтать о чем-нибудь.
И он стал мечтать о том, как было бы хорошо, если б вдруг были такие магазины, в которых бы продавалось хорошее настроение или даже прямо счастье… Не за деньги, конечно, а за какие-нибудь заслуги. Или за хорошие дела. Тогда бы все, конечно, старались иметь заслуги и быть подобрее.
— Ты что сам с собой разговариваешь? — спросил Сева Первенцев и поднял наконец глаза от своей образцовой тетрадки.
— Я просто так. Думаю там о разном.
Сева посмотрел на Ряшу внимательно, будто в первый раз его увидел, и потом сказал:
— Слушай, знаешь что? Тебе надо обязательно вступить в ГЮД!
— А что значит ГЮД? — спросил Ряша.
— Группа юных дружинников. Сегодня после пятого урока первое занятие. Можешь, пожалуй, прийти…
Учредительное собрание ГЮДа состоялось в пионерской комнате, среди знамен, барабанов, горнов, гербариев и плакатов, призывавших пионеров учиться и жить для народа, собирать металлолом и макулатуру, не терять ни минуты, никогда не скучать, а также встречать солнце пионерским салютом. Кроме ребят из старших классов (из шестого тут было только двое — Сева и Ряша) здесь присутствовали взрослые. Робкий белобрысый лейтенант из милиции и здоровенный, мордастый дядька-общественник в кителе с голубым кантом, но без погон и с черными пиджачными пуговицами вместо форменных золотых.
Этот дядька долго говорил речь. А лейтенант все это время вздыхал, страдальчески морщился, сжимал руками виски, — было видно, что ему сильно не нравится речь этого общественника.
— У пионэров и милиции одни задачи, — говорил дядька хорошим басом. — Не-ук-лон-ное соблюдение порядка.
Тут Ряша нечаянно заржал, а дядька посмотрел на него сурово и сказал:
— Ты учти, пионэр, от смеха до преступления один шаг.
И он еще более громким и твердым голосом стал излагать суть этих самых задач. Чтоб, значит, пионеры ходили с красными повязками по улицам, следили за порядком и делали замечания взрослым, которые нарушают.
— А свистки нам выдадут? — спросил Сева, подняв руку.
— Это зачем еще? — ужаснулся лейтенант, у которого наконец лопнуло терпение.
— Чтобы нас слушались. А то некоторые взрослые могут не подчиниться или убежать.
Лейтенант тихо застонал, а общественник в кителе с пиджачными пуговицами стукнул пальцем по столу и сказал:
— Далеко не убежит! Учтите, товарищи, за сопротивление дружинникам, равно как и милиции, полагается статья…
— Ну при чем это? — сказал лейтенант. — Какая еще статья? Просто вы, ребята, культурненько подходите, если кто нарушает или переходит не там. И тихо-вежливо укажете: мол, нехорошо, дяденька, нарушать в нашей столице, в самом красивом городе мира…
И тут лейтенант вдруг замолчал, видимо, представил себе какую-то живую картину. Потом он встал и сказал решительно:
— Ну вот что. Я сейчас послушал товарища Ферапонова, подумал и, знаете, засомневался. Может, не надо этого ГЮДа? А?
— Как не надо?! — испугался Сева.
— Да так, пожалуй, не надо. Идите пока, ребята, гуляйте. Мы еще подработаем этот вопрос.
Ребята немного посмотрели, как общественник пыхтел, краснел и дулся, а потом разошлись по своим делам.
Нет, этот ГЮД — новорожденный и, кажется, уже покойный — вряд ли мог кого-либо сделать счастливым. Разве что этого дурака Севку, которому лишь бы позадаваться и покомандовать.
…Посреди двора на пьедестале стояла на одной ноге Машка.
— Что это ты так быстро? — спросила она, увидев Ряшу. — Они не приняли тебя?
— Почему не приняли? — сказал Ряша. — Нам самим не понравилось, и мы решили, что не надо. Вообще никакого ГЮДа не будет.
— А что будет?
— Мало ли что будет. Всякое разное.
И тут Ряша ни к селу ни к городу сказал:
— Машка! Слушай, Машка, вот если бы вдруг открылся такой магазин «Все для счастья»…
— А чем там торговать? — спросила Машка, нисколько не удивившись.
— Мало ли чем, — сказал Ряша не задумываясь, — Подковами. Копеечками, у которых с обеих сторон орел, а решки вообще нету… Или такими пилюлями, усилителями силы, чтоб каждый, кто купит, сразу же сделался непобедимым.
— А зачем быть все время непобедимым? — спросила Машка, сделав ветер своими здоровущими загнутыми ресницами. — Это даже не по-человечески…
Тут Ряша вдруг схватился обеими руками за края пьедестала, крикнул: «Х-хек!» и мгновенно оказался наверху, рядом с Машкой.
1965
БЕЗЛЮДНЫЙ ФОНД
Когда Шалашов, розовый и кудрявый, в первый раз пришел к турбинистам, Цаплин сказал бригадиру Феде Садовникову:
— Не бери его. Не трожь дерьма. Ты же знаешь?
— Знаю, — сказал Федя и посмотрел сначала на маленького хмурого Цаплина, а потом на красивое нахальное лицо Шалашова. — Но куда он зимой пойдет?
— На войне он бы под трибунал пошел — вот куда, — сказал Цаплин.
— Сейчас не война, — ответил Федя.
Это Цаплину часто говорили: сейчас не война.
Все на свете он мерил войной. Так бывает нередко: какой-то отрезок жизни, может быть очень короткий, становится для человека главным, ослепительно ярким, освещающим все остальное в его судьбе.
Для кого-то это первая пятилетка.
Многое потом было — и война, и восстановление Донбасса, и Братская ГЭС. А он все выверяет по Днепрострою. И высшая у него аттестация: «Такой-то в тридцать втором работал на правом берегу». И в блаженную минуту, подвыпивши, он со слезами на глазах поет всеми забытые песни:
— Почему с алой? — спрашивают молодые и пожимают плечами.
У каждого свой час. Для Цаплина это — Отечественная война. На руке у него татуировка «За мать, за отца и жену Ларису!». Будто он собирался воевать всю жизнь.
Конечно, ему был неприятен этот Шалашов. На войне таких называли «самострелами» и действительно ставили к стенке.
Когда у такелажников настала тяжелая пора — подъем парогенераторов (эти стотонные махины надо было не только поднять, но и загнать в тесные боксы), Шалашов поранил палец. И пока ребята надрывались, он гулял себе «на больничном», получая за производственную травму.
Когда выяснилось, что это он нарочно стукнул себя молотком, такелажники его выгнали. Без обличений и проклятий. Просто сказали: «Исчезни отсюда, гад, чтобы твоего духу не было».
Месяца два он болтался, прирабатывая где придется. Потом его вызвал участковый милиционер Ваня и сказал почти радостно:
— Наконец-то у нас город как город, и даже есть свой тунеядец.
И пригрозил судом.
Никто не ликовал по поводу появления Шалашова у турбинистов. В том числе и сам Шалашов. Разве бы он пошел сюда, если б не игра судьбы?
Он всю жизнь удивлялся: почему люди идут на трудные работы, когда есть легкие? Ну, скажем, в шахту — понятно: лезут из-за денег, там страшные деньжищи платят. Ладно, жадность. Хотя лично он бы ни за какие деньги не полез. Но, скажем, бетонщик получает столько же, сколько продавец магазина (и не хлебного, где весь день народ толчется, а книжного, куда редко кто заходит). Так чего ж он, дурак, лезет в мороз на высоту, на ветрище и вкалывает, рискуя сломать шею, в то время как мог бы культурненько сидеть себе в галстуке за прилавком и говорить, если кто зайдет: «Вот возьмите „Анну Каренину“. Очень рекомендую. Про любовь». Почему люди живут в Магадане или в каком-то Сыктык… Сыктывкаре, когда есть на свете город Краснодар и даже город Сочи?
Нет, он честно хотел понять! Когда ребята после десятого класса собрались на целину, он с жадностью их расспрашивал: почему? Один сказал: «По зову комсомола», другой сказал: «Все едут», третий: «Я хочу совершить что-нибудь такое, знаешь, настоящее». Хочет совершить! Нет, все это, конечно, для умного человека не резоны.