Ловок, силен был щуренок, но как-то накатилась и на него беда: гнался за окунем и… сам залетел в щучью пасть. Глазастая хищница схватила щуренка поперек. Потискала, пожевала и расслабила челюсти — хотела глотать с головы. Этим воспользовался обреченный, отчаянно ударил хвостом, вырвался!

Когда пришла вторая весна, молодой щуке тесно стало в мелкой и узкой протоке. В половодье с ходовой рыбой щука поднялась до верховий, а потом сплавилась в просторное озеро.

Здесь опять все было ново и непривычно. Щука боялась открытой воды, незнакомого голого дна. Трава, в которой она так любила держаться, росла лишь на середине озера, на самой глубине. Правда, мелкой рыбы и здесь было много, но в открытой воде не так-то просто ее поймать. К тому же, все время надо было самой быть начеку, чтобы не попасть на завтрак какому-нибудь глубинному хищнику.

Молодая щука теперь питалась не только рыбой. Все чаще в ее желудок попадали пиявки, жуки-плавунцы, личинки стрекоз, лягушки. А один раз она выхватила из проплывавшего поверху выводка утенка.

Но иногда хищница неделями ничего не ела. Это случалось при резкой смене погоды и в дни затяжных ненастий.

Чем старше становилась щука, тем чаще меняла зубы. Зубов у нее было великое множество. Большие и маленькие, острые, как булавочные жальца, все обращенные внутрь, они росли рядами и в беспорядке, росли по всей пасти, на языке, в глотке. Выпадали же летом и не все сразу. Когда особенно много недоставало зубов, щука тоже ничего не ела.

Наступила четвертая в ее жизни весна, и пришло какое-то непонятное беспокойство. Щука совсем перестала питаться, потеряла всякую осторожность, заплывала на мели, где лед почти вплотную подступал ко дну, обдирая бока, протискивалась в узкие щели в камнях. В это время еще по всему озеру лежал лед, но в воде уже не было того мрака и духоты, какой царил всю долгую зиму. Щука, медленно двигая рябыми плавниками, находила во льду трещины, подолгу стояла под ними, жадно фильтруя жабрами приточную воду.

Так продолжалось несколько дней. Весна уверенно набирала силу. В одну из апрельских ночей с юга подул теплый шквалистый ветер. Под его напорами охнул и загудел одряхлевший лед. Не прошло и часа, как раздробленные пористые льдины, взблескивая краями, закачались в разводьях открытой воды.

В эту шумную ночь щука вовсе не находила покоя. Сновала меж льдин, опускалась в глубину, вновь всплывала к поверхности. А утром приблизилась к берегу, отыскала речку и зашла в ее мутные воды. Вместе с другими щуками неудержимо устремилась в верховья.

С той поры минуло много лет. Щука по-прежнему жила в озере. Но теперь каждую весну она отправлялась в далекое путешествие, к истокам родной реки. Там она родилась и пробивалась туда затем, чтобы продлить род. А отметав икру, возвращалась назад.

Дожила щука и до того времени, когда стала полной владычицей подводного царства — силе ее уже никто не мог противостоять.

Свободно охотилась где хотела, и не от кого ей было прятаться. Правда, щуке всегда грозила опасность быть пойманной на крючок. Но и в этом она была уже научена: не всякий блеск ее соблазнял, не на каждую приманку разгорался аппетит.

Ворон Карл и заяц

Ранним ноябрьским утром, еще затемно, я забрался с фотоаппаратом на зарод соломы, замаскировался и стал выжидать для съемок интересную натуру. Раньше я заприметил, что над полем по утрам часто пролетали грузные, словно литые, в ярком осеннем пере тетерева, на посеребренной неглубоким снежком стерне мышковали сторожкие грациозные лисы, по закрайкам березовых колков шустро пробегали в вечной заботе за свою шкуру уже побелевшие зайцы. Вот, думаю, я и добуду себе редкий трофей.

Потихоньку светало. Небо на востоке алело, подсвечивая розовым стайку высоких перистых облаков. Хорошо на зароде! Легкий морозец щекочет щеки, кристаллики парящего инея взблескивают перед глазами. Это от дыхания. Любуюсь зарей, гаснущими звездами, а сам нет-нет да и окину взглядом окрестности.

Опять посмотрел в даль поля. Что такое? От березовой, похожей на дымчатое облачко, островинки отделился розовый комок и покатился в мою сторону. Да ведь это заяц, от зари он розовый!

Перестал я вертеть головой, приготовился…

Сначала заяц бежал быстро — надо было одним духом пересечь открытое место, — а когда свернул в межу, сбавил ход. По всей меже из снега торчала закостеневшая от холодов высокая трава, и косой неторопко закостылял дальше, прикрываясь ею. Иногда он останавливался, навострял уши.

Не успел заяц доскакать до зарода — откуда ни возьмись, вынырнул горностай. Увидев длинноухого, встал по стойке смирно. Сердито цыкнул, напряженно вздернул короткий хвостик с черной метиной на конце. Но, видать по всему, горностай был с ночи сыт мышами, и у него не было желания преследовать быстроногого зайца. Косой же, в свою очередь, счел за благоразумие уступить дорогу.

Однако недалеко отбежал. Метров через сто остановился и подождал, когда горностай скроется из виду. А скрылся он мгновенно, будто провалился сквозь землю. Был — и нету. Это он юркнул в свою нору.

И все же зайца выдали сороки. Завидев его, расселись по сторонам — и ну трещать, ну шуметь на всю округу!

На стрекот прилетели вороны. Да много, сразу штук, наверно, двадцать. Тяжело опустились к сорокам. Переваливаясь с ноги на ногу, с недобрыми намерениями стали окружать зайца. Почуяв подмогу, и сороки осмелели, затараторили еще громче и тоже пошли в наступление, вскидывая черные хвосты-метелки. При одних сороках заяц еще сидел, пугливо прядая ушами, но тут не выдержал и дал стрекача! Да разве удерешь от птиц среди чистого поля! Вороны и сороки тут же настигли его и опять «посадили».

Вижу, попал бедолага в переплет…

А дальше вот что было. Птицы перестали кричать и как бы даже растерялись, когда низко над ними, широко раскинув крылья, облетел круг во́рон. Он не сел сразу, осмотрел сверху, из-за чего эти сестрицы затеяли свару, и прикинул, есть ли резон вмешиваться. Решил, что есть, и не сел, а грохнулся в снег на вытянутые, хищно растопыренные лапы. Медленно сложил на спине крылья. Вороны и сороки не двигались, оглушенные внезапным появлением патриарха, трепетал от страха заяц, обреченно вжимаясь в снег.

Ворон со смоляной бородищей под горлом и массивным клювом в добрый вершок еще раз переложил на сутулой спине крылья, словно поправил бурку, державно шагнул вперед, от чего сороки и вороны с готовностью отскочили, глянул на жертву попеременно то одним, то другим разбойничьим глазом и громко, отчетливо выговорил:

— Карл!

Не знаю, что это означало — или ультиматум о бесполезности сопротивления, или рыцарский жест уважать противника и, прежде чем приступить к расправе, назвать свое имя, только после этого «знакомства» все скопище разом ринулось на зайца…

И вот что случилось напоследок.

Заяц неожиданно опрокинулся на спину да так полоснул длинными задними ногами по навалившемуся воронью, что только перья закружились! После этого вскочил и с непостижимой скоростью помчался к березовой островинке.

Но вороны не думали сдаваться. С превеликим возмущенным шумом устремились за ним. Впереди летел Карл. Носатый, поджарый, похожий на черную головешку. Хоть и быстро махал косой, птицы все же довольно скоро догнали его, повторили попытку зажать в круг. И зажали. Опять расселись тесным кольцом, и опять ворон сказал: «Карл!»

Только заяц уже познакомился с ним и не стал дожидаться развития событий. Едва вороны приблизились к нему, снова перевернулся на спину и снова дрыгнул задними ногами. Да так дрыгнул, что не только перья остались чернеть на снегу, а и две беспомощно бьющиеся вороны… Хлопая крыльями и сшибаясь, посрамленные птицы беспорядочно заметались в воздухе, уже далекие от намерения преследовать зайца. А он шибче прежнего мчался к спасительному леску, где его дом, его лежка и где можно спокойно отдышаться от погони.

А на самый последок у меня получились отличные снимки…