Теперь нас двое, и окно с поддувом.

Дождь стекла пробует нетвердым клювом,

нас заштриховывая без нажима.

Ты недвижима.

Нас двое, стало быть. По крайней мере,

когда ты кончишься, я факт потери

отмечу мысленно - что будет эхом

твоих с успехом

когда-то выполненных мертвых петель.

Смерть, знаешь, если есть свидетель,

отчетливее ставит точку,

чем в одиночку.

Надеюсь все же, что тебе не больно.

Боль места требует и лишь окольно

к тебе могла бы подобраться, с тыла,

накрыть. Что было

бы, видимо, моей рукою.

Но пальцы заняты пером, строкою,

чернильницей. Не умирай, покуда

не слишком худо,

покамест дергаешься. Ах, гумозка!

Плевать на состоянье мозга:

вещь, вышедшая из повиновенья,

как то мгновенье,

по-своему прекрасна. То есть,

заслуживает, удостоясь

овации наоборот, продлиться.

Страх суть таблица

зависимостей между личной

беспомощностью тел и лишней

секундой. Выражаясь сухо,

я, цокотуха,

пожертвовать своей согласен.

Но вроде этот жест напрасен:

сдает твоя шестерка, Шива.

Тебе паршиво.

В провалах памяти, в ее подвалах,

среди ее сокровищ - палых,

растаявших и проч. (вообще их

ни при кощеях

не пересчитывали, ни, тем паче,

позднее) среди этой сдачи

с существования, приют не жесткий

твоею тезкой

неполною, по кличке Муза,

уже готовится. Отсюда, муха,

длинноты эти, эта как бы свита

букв, алфавита.

Снаружи пасмурно. Мой орган тренья

о вещи в комнате, по кличке зренья,

сосредоточивается на обоях.

Увы, с собой их

узор насиженный ты взять не в силах,

чтоб ошарашить серафимов хилых

там, в эмпиреях, где царит молитва,

идеей ритма

и повторимости, с их колокольни

бессмысленной, берущей корни

в отчаяньи, им - насекомым

туч - незнакомом.

Чем это кончится? Мушиным Раем?

Той пасекой, верней - сараем,

где над малиновым вареньем сонным

кружатся сонмом

твои предшественницы, издавая

звук поздней осени, как мостовая

в провинции. Но дверь откроем

и бледным роем

они рванутся мимо нас обратно

в действительность, ее опрятно

укутывая в плотный саван

зимы - тем самым

подчеркивая - благодаря мельканью,

что души обладают тканью,

материей, судьбой в пейзаже;

что, цвета сажи,

вещь в колере - чем бить баклуши

меняется. Что, в сумме, души

любое превосходят племя.

Что цвет есть время

или стремление за ним угнаться,

великого Галикарнасца

цитируя то в фас, то в профиль

холмов и кровель.

Отпрянув перед бледным вихрем,

узнаю ли тебя я в ихнем

заведомо крылатом войске?

И ты по-свойски

спланируешь на мой затылок,

соскучившись вдали опилок,

чьим шорохом весь мир морочим?

Едва ли.Впрочем,

дав дуба позже всех - столетней!

ты, милая, меж них последней

окажешься. И если примут,

то местный климат

с его капризами в расчет принявши,

спешащую сквозь воздух в наши

пределы я тебя увижу

весной,чью жижу

топча, подумаю: звезда сорвалась,

и, преодолевая вялость,

рукою вслед махну. Однако

не Зодиака

то будет жертвой, но твоей душою,

летящею совпасть с чужою

личинкой, чтоб явить навозу

метаморфозу.

Вечер. Развалины геометрии.

Точка, оставшаяся от угла.

Вообще: чем дальше, тем беспредметнее.

Так раздеваются догола.

Но - останавливаются. И заросли

скрывают дальнейшее, как печать

содержанье послания. А казалось бы

с лабии и начать...

Луна, изваянная в Монголии,

прижимает к бесчувственному стеклу

прыщавую, лезвиями магнолии

гладко выбритую скулу.

Как войску, пригодному больше к булочным

очередям, чем кричать "ура",

настоящему, чтоб обернуться будущим,

требуется вчера.

Это - комплекс статуи, слиться с теменью

согласной, внутренности скрепя.

Человек отличается только степенью

отчаянья от самого себя.

Почти пейзаж. Количество фигур,

в нем возникающих, идет на убыль

с наплывом статуй. Мрамор белокур,

как наизнанку вывернутый уголь,

и местность мнится северной. Плато;

гиперборей, взъерошивший капусту.

Все так горизонтально, что никто

вас не прижмет к взволнованному бюсту.

Возможно, это - будущее. Фон

раскаяния. Мести сослуживцу.

Глухого, но отчетливого "вон!".

Внезапного приема джиу-джитсу.

И это - город будущего. Сад,

чьи заросли рассматриваешь в оба,

как ящерица в тропиках - фасад

гостиницы. Тем паче - небоскреба.

Возможно также - прошлое. Предел

отчаяния. Общая вершина.

Глаголы в длинной очереди к "л".

Улегшаяся буря крепдешина.

И это - царство прошлого. Тропы,

заглохнувшей в действительности. Лужи,

хранящей отраженья. Скорлупы,

увиденной яичницей снаружи.

Бесспорно - перспектива. Календарь.

Верней, из воспалившихся гортаней

туннель в психологическую даль,

свободную от наших очертаний.

И голосу, подробнее, чем взор,

знакомому с ландшафтом неуспеха,

сподручней выбрать большее из зол

в расчете на чувствительное эхо.