А она? Что говорила она? Ничего. Ни единого слова упрека не сорвалось с ее уст. Она была выше этого — она была Жанной д'Арк, и этим сказано все.
Ее воинская честь была незапятнанной. Привлекать ее к ответственности за боевые действия нельзя было никак. Требовалась более хитрая уловка, и, как видите, уловка нашлась. Жанну собирались судить церковным судом за преступления против религии. Если таковые не обнаружатся, их можно будет создать искусственно. Обделать это грязное дело и взялся негодяй Кошон.
Местом для ведения процесса был избран Руан — центр английского владычества; его население находилось под властью англичан на протяжении жизни нескольких поколений и теперь едва ли могло считаться французским, разве только по языку. Город сильно охранялся войсками. Жанну доставили туда примерно в конце декабря 1430 года и бросили в тюрьму. Да, эту свободную душу бросили в тюрьму и заковали в цепи!
И по-прежнему Франция бездействовала. Чем это объяснить? Мне кажется, здесь возможно лишь одно объяснение. Вы помните: всякий раз, когда Жанна не участвовала в походе, французы сдерживались и ничего не предпринимали; но всякий раз, когда она, встав во главе армии, вела ее за собой, французы сметали все на своем пути, сражались, как львы, до тех пор, пока могли видеть перед собой ее белые доспехи или ее знамя; и каждый раз, когда она падала раненной или проносился слух о ее гибели, — как это случилось под Компьеном, — они бросались в бегство, как стадо баранов. Из этого я делаю вывод, что они были еще далеки от настоящего возрождения, что в глубине их душ еще сохранялись следы страха и трусости, накопившиеся веками, как результат неудач, поражений, отсутствия доверия друг к другу и к своим вождям, ибо они знали из горького опыта, что всюду гнездится измена. Короли изменяли своим виднейшим вассалам и полководцам, а те, в свою очередь, предавали и главу государства и друг друга. Солдаты видели, что они могут полагаться только на Жанну и ни на кого больше. Не стало ее — и все пропало. Она была солнцем, под лучами которого пробуждались и бурлили замерзшие потоки; закатилось это солнце — и потоки опять затянуло льдом; армия и вся Франция опять стали тем, чем были прежде — сборищем мертвецов, неспособных ни к мысли, ни к надежде, ни к честолюбию, ни к действию.
Глава II
Моя рана долго не заживала и беспокоила меня до половины октября, и лишь наступившее похолодание восстановило мое пошатнувшееся здоровье. Все это время ходили слухи, что король собирается выкупить Жанну. Я верил этому по молодости лет, не сознавая еще всей мелочности и низости жалкого рода человеческого, который так хвастливо кричит о себе и считает себя выше и лучше других живых существ.
В октябре я уже настолько оправился, что смог участвовать в двух вылазках, и во второй из них, 23 числа, снова был ранен. Как видите, счастье от меня отвернулось. В ночь на 25 октября осаждающие отступили; в стане врага поднялась суматоха, и один из пленников бежал, благополучно добрался до Компьена и приковылял ко мне в комнату, взволнованный и бледный как полотно.
— Как? Ноэль Ренгессон? Ты — жив?
Да, это был он. Вам нетрудно представить, какой радостной была наша встреча! Она была радостной и вместе с тем грустной. Мы не решались произнести имя Жанны. Наш голос обрывался, сдавленный спазмами. Мы хорошо понимали, что связано с этим именем; поэтому мы могли говорить лишь «она» или «ее», по дорогого имени не упоминали.
Заговорили о ее личном штабе. Старый д'Олон, раненный и взятый в плен, все еще находился при Жанне и служил ей с разрешения герцога Бургундского. С Жанной обходились почтительно, в соответствии с ее рангом и достоинствами, как с высокопоставленной пленницей, захваченной в честном бою. Так продолжалось до тех пор, — мы об этом узнали позже, — пока она не попала в руки подлого исчадия сатаны — Пьера Кошона, епископа города Бовэ.
Ноэль произнес прекрасную, прочувствованную речь в похвалу нашего добродушного хвастуна и весельчака, нашего богатыря знаменосца, который теперь уже умолк навсегда. Совершив все свои настоящие и воображаемые битвы, рассчитавшись с земными делами, он с честью закончил свой жизненный путь.
— А ведь подумать только, как везло человеку! — воскликнул Ноэль со слезами на глазах. — Всегда он был баловнем судьбы! Диву даешься, как счастье следовало за ним по пятам с первого и до последнего шага; на поле брани и всюду он выделялся своей статной фигурой, все его замечали, все за ним ухаживали, все тайно или явно ему завидовали; всегда ему представлялся случай отличиться, совершить что-то важное, благородное, и никогда он такого случая не упускал. Вначале его прозвали Паладином в шутку, а потом стали звать его так и всерьез, потому что он великолепно оправдывал это прозвище. Наконец ему выпало высшее счастье: он пал на поле брани в боевых доспехах, — пал, верный своему долгу, с боевым знаменем в руках, и закрыл свои глаза навеки — о, вы только подумайте! — под одобряющим ласковым взглядом самой Жанны д'Арк! Он осушил до последней капли чашу славы и, торжествуя, ушел на вечный покой, счастливо избежав тех бедствий, того позора, которые обрушились на нас потом. Какое счастье, какое счастье! А мы? За какие грехи мы осуждены оставаться здесь — мы, завоевавшие право лежать рядом со счастливыми мертвецами?
Немного помолчав, он продолжал:
— Они вырвали священное знамя из его мертвой руки и унесли с собой эту добычу, самую драгоценную после той, кому оно принадлежало. Но у них его теперь нет. Месяц тому назад мы рискнули своей жизнью: оба наших славных рыцаря — мои товарищи по плену — и я, мы выкрали знамя и переправили его в надежные руки в Орлеан; теперь оно там в безопасности, в хранилище казначейства.
Как я был благодарен Ноэлю за радостное известие! Впоследствии я видел это знамя не раз, когда ежегодно, 8 мая, приезжал в Орлеан в числе самых почетных гостей, чтобы занять первое место на банкетах и в процессиях (разумеется, после того, как скончались братья Жанны). Знамя и впредь будет храниться там, свято оберегаемое любовью всей Франции, может быть, тысячу лет, словом, — до тех пор, пока не истлеет его последний лоскуток.[51]