— Нет, не понимаю. Никак не возьму в толк, — ведь ты такая маленькая, маленькая и хрупкая. Сегодня, когда ты была в доспехах, они еще придавали тебе некоторую воинственность, но в этих красивых шелках, в этом бархате ты выглядишь как нарядный паж, а не как грозный рубака, воин-гигант, который предводительствует полчищами и мчится на коне в облаках дыма, среди грома и пламени. Хотел бы я хоть раз увидеть тебя в бою, чтобы рассказать обо всем твоей матери! Быть может, тогда бы она успокоилась, бедняжка. Научи-ка меня владеть оружием, ремеслу солдата, чтобы я мог все объяснить ей.
И она исполнила его желание. Она дала ему копье и, показав все основные приемы обращения с ним, заставила своего ученика маршировать и даже делать выпады. Он, неповоротливый и мешковатый, шагал с непривычки весьма неуклюже и столь же неуклюже проделывал упражнения с копьем. Но он не сознавал этого и был вполне доволен собой; его очаровывали и возбуждали краткие, выразительные слова команды. Если бы искусство воина состояло лишь в том, чтобы иметь гордый и счастливый вид, ручаюсь, он мог бы послужить для всех образцом.
Потом ему захотелось научиться фехтованию на рапирах. Но, конечно, для этого он был слишком стар. Приятно было смотреть, как Жанна владела рапирой, и старику было далеко до нее. Он пугался самого вида рапиры и только увертывался от ударов, метался из стороны в сторону, как женщина, которая теряет голову, обнаружив в комнате летучую мышь. Для смотра он был никудышен. Вот если бы на его месте был Ла Гир!
Я видел не раз, как он фехтовал с Жанной. Правда, Жанна легко побеждала его, но зрелище всегда было захватывающим. Ла Гир был превосходным фехтовальщиком, но какой быстротой и ловкостью обладала Жанна! Вот она стоит вытянувшись, пятки вместе, над головой изогнутая дугою рапира: в правой руке — эфес, в левой — пуговка. А напротив — старый вояка: корпус вперед, левая рука за спиной, в вытянутой правой руке вздрагивающая на весу рапира; пристальный взгляд устремлен на противника. И вдруг, в одно мгновение, она делает молниеносный прыжок вперед — назад, и опять стоит на прежнем месте, высоко подняв изогнутую дугой рапиру. Ла Гир получил точный удар, но зритель успел лишь заметить, что в воздухе что-то слабо блеснуло, и больше ничего.
Чествуя гостей, мы пускали кубок по кругу, к удовольствию бальи и хозяина гостиницы. Оба старика, Лаксар и д'Арк, чувствовали себя за столом отлично, пили охотно, но в меру. Они показали нам гостинцы, закупленные для родных в деревню — незатейливые, дешевые вещицы, которым весьма обрадуются дома. При этом они вручили подарки и Жанне: оловянный образок пресвятой богородицы от священника Фронта и небольшую голубую шелковую ленту от матери. Жанна обрадовалась, как ребенок, и — все это заметили — была тронута до глубины души. Она расцеловала эти скромные вещицы, словно ей вручили редчайшие драгоценности. Образок она прикрепила к камзолу, и, послав слугу за своим шлемом, стала повязывать ленту на шлем то так, то этак, то еще иначе; и всякий раз, укрепив ленту по-новому, она надевала шлем на руку и проверяла эффект, наклоняя головку то в одну сторону, то в другую, как птичка, поймавшая нового жучка. Она призналась, что не прочь снова идти в бой; теперь она сражалась бы с удвоенным мужеством, имея при себе предмет, освященный прикосновением матери.
Старик Лаксар выразил надежду, что она опять пойдет на войну, но сперва пусть побывает дома, где все ее с нетерпением ждут.
— Они гордятся тобой, дорогая! — сказал Лаксар. — Гордятся так, как никогда ни одна деревня на свете не гордилась кем-либо из своих односельчан. И это законно и разумно, ибо никогда еще деревня не выдвигала такого человека, как ты, — человека, которым можно гордиться и притом называть своим. Странно и вместе с тем замечательно: теперь у нас твое имя дают всякому живому существу, появившемуся на свет, конечно, если это не нарушает приличий. Прошло лишь полгода, как ты ушла от нас и как о тебе разнеслась добрая молва, — и прямо поражаешься, скольких новорожденных в нашем округе назвали при крещении твоим именем. Сначала просто давали имя Жанна, потом Жанна Орлеанская, потом Жанна-Орлеан-Божанси-Патэ, а в дальнейшем, конечно, младенцы будут именоваться полным перечнем твоих подвигов, включая и коронацию в Реймсе. То же самое и с животными. Все знают, как ты любишь животных, и желая оказать тебе честь, каждому божьему созданию стараются дать твое имя. И это настолько вошло в привычку, что стоит вам выйти во двор и позвать: «Жанна, поди сюда!» — как тут же возле вас соберется дюжина кошек и всякой иной твари; и каждая из них думает, что зовут только ее, а все вместе надеются, что, если даже произошла ошибка, им все же перепадет лакомый кусочек. А тот котенок, помнишь, — последний, которого ты где-то подобрала и приютила у себя, — он тоже носит твое имя и взят на воспитание отцом Фронтом; теперь он вырос и такой баловень! Им гордится все село; люди идут за десятки миль, чтобы взглянуть на знаменитую кошку, некогда принадлежавшую Жанне д'Арк. Это тебе всякий скажет, а однажды, когда какой-то прохожий запустил в нее камнем — разумеется, он не знал, что кошка твоя, — вся деревня, от мала до велика, возмутилась. Мерзавца схватили и не долго думая повесили. Тогда отец Фронт…
Но тут его прервали. Вошел гонец от короля с посланием к Жанне, которое я немедленно прочел. В послании король сообщал, что, поразмыслив и посоветовавшись с военачальниками, он считает своим долгом просить Жанну остаться по-прежнему во главе армии и взять обратно ходатайство об отставке. При этом он хотел бы знать, не прибудет ли она безотлагательно в штаб и не сможет ли присутствовать на военном совете. И, как только я закончил чтение, где-то рядом за окном благодатную тишину ночи нарушила дробь барабанов, послышалась команда, и мы догадались: приближалась охрана, чтобы ее сопровождать.
Глубокое огорчение омрачило ее лицо, но лишь на мгновение; потом это выражение сразу же исчезло. И вместе с ним исчезло милое видение скромной девушки, тоскующей по дому и родным. Перед нами снова была Жанна д'Арк, главнокомандующий армией, готовая приступить к исполнению своих обязанностей.