— Ты согласилась бы сделать то-то и то-то, если бы мы тебе разрешили то-то и то-то? На это она отвечала:

— Когда вы мне разрешите, тогда и узнаете.

Да, 2 мая Жанна чувствовала себя отлично. Она блистала умом, находчивостью, и поймать ее на чем-либо было невозможно. Заседание длилось целый день; борьба велась на старых позициях, которые приходилось отвоевывать вновь шаг за шагом; оратор-обвинитель пускал в ход все свои доводы, все свое красноречие, но успеха не имел и, огорченный, оставил кафедру. Итак, шестьдесят два блюстителя закона отступили на исходные рубежи, а их одинокий противник по-прежнему удерживал командную высоту.

Прекрасная погода, великолепная погода, чудная погода стояла в начале мая, и сердца человеческие пели. Как я уже сказал, весь Руан был в веселом возбуждении и готов был смеяться по малейшему поводу. И вот, когда распространился слух, что молодая девушка в крепости нанесла еще одно поражение епископу Кошону, все жители города, приверженцы обеих партий, хохотали и злорадствовали. Епископа ненавидели все. Правда, поддерживавшее англичан большинство желало, чтобы Жанну сожгли, но это нисколько не мешало ему издеваться над человеком, которого ненавидел весь город. Жители боялись критиковать английских военачальников и многих судей — помощников Кошона, но посмеяться над самим Кошоном, или д'Эстивэ, или Луазелером было безопасно: никто не донесет.

Фамилия «Кошон» («Cauchon») созвучна слову «со-chon», что означает «свинья», — и это давало неограниченную возможность для разных каламбуров и шуток; созвучием пользовались вовсю.

Некоторые из острот от частого употребления изрядно поистрепались, ибо всякий раз, когда Кошон затевал новый суд над Жанной, народ говорил: «Ну, свинья опять опоросилась», и всякий раз, когда суд заканчивался провалом, повторял то же самое, но уже в другом смысле: «Ну, свинья опять насвинячила!»[61]

3 мая мы с Ноэлем, слоняясь по городу, наблюдали, как то тут, то там какой-нибудь весельчак-мастеровой втирался в толпу и, давясь от смеха, распространял очередную шутку; потом переходил к другой группе, гордясь своим остроумием и наслаждаясь возможностью позубоскалить всласть:

— Ей-же-ей, свинья поросилась раз пять и — осрамилась опять!

Иногда попадались удальцы, этакие буйные головы, которые набирались смелости сказать, хотя и шепотом:

— Шестьдесят два судьи и все могущество Англии против одной девушки — и все же она вышла победительницей из пяти сражений.

Кошон жил в роскошном архиепископском дворце, охраняемом английскими солдатами; но, несмотря на это, не проходило ни одной темной ночи, чтобы наутро стены дворца не свидетельствовали о том, что здесь побывал неизвестный озорник с кистью и красками. Да, художник поработал, и притом изрядно, ибо священные стены дворца были испещрены изображениями свиньи, в самых нелестных видах; многие свиньи были в епископском облачении, с епископской митрой на ушах, лихо заломленной набекрень.

Кошон, раздраженный своими неудачами и бессилием, бесновался и ругался семь дней, после чего у него созрел новый план. Вы вскоре узнаете, что это был за план. Сами вы не догадаетесь, надо иметь слишком жестокое сердце, чтобы догадаться.

9 мая должно было состояться заседание; Маншон и я захватили с собой письменные принадлежности и отправились. На этот раз нам пришлось идти в другую башню, а не в ту, где томилась Жанна. Башня была круглая, серая и мрачная, сложенная из грубых неотесанных камней, с толстыми стенами — сооружение ужасное и отвратительное.[62]

Мы вошли в круглую комнату первого этажа, и я увидел то, что заставило меня содрогнуться: орудия пыток и палачей наготове! Вот где черная душа Кошона проявилась во всей своей отвратительной наготе, вот где он окончательно доказал, что в его душе не было ни капли жалости. Можно было усомниться, была ли у него когда-нибудь родная мать, была ли у него сестра…

Кошон был уже там, вместе с ним вице-инквизитор, он же настоятель монастыря св. Корнелия; кроме того, там находилось еще шестеро других лиц и среди них предатель Луазелер. Стража охраняла вход; возле дыбы стоял палач со своими помощниками в красных трико и камзолах — цвет вполне подходящий для их кровавого ремесла. Я мысленно представил себе картину: Жанна, вздернутая на дыбу; ее ноги привязаны к нижнему концу, а руки — к верхнему, и эти кровавые великаны вертят колесо и вытягивают ее конечности из суставов. Мне чудилось, что я уже слышу, как лопаются сухожилия, трещат кости, разрывается на куски тело… И мне было непонятно, как эти благочестивые слуги милосердного Иисуса могли сидеть там и взирать на этот ужас с таким невозмутимым спокойствием.

Вскоре привели Жанну. Она увидела дыбу и палачей, и, вероятно, та же самая картина, что и у меня, предстала перед ее мысленным взором. И, вы думаете, она оробела, вздрогнула? Нет, ничего подобного. Она гордо выпрямилась, и лишь презрительная улыбка слегка искривила ее губы; она не проявляла ни малейшего страха.

Это было памятное заседание, хотя и самое короткое из всех. Когда Жанна села, ей прочли краткий перечень ее «преступлений». Потом Кошон произнес торжественную речь. Он заявил, что в ходе суда и следствия Жанна отказывалась отвечать на некоторые вопросы, а также давала ложные показания и что теперь она обязана сказать ему всю правду, истинно, подлинно и безоговорочно.

На этот раз он держался самоуверенно: он был убежден, что наконец-то нашел способ сломить упорный дух этой девочки и заставить ее со слезами просить пощады. Теперь он добьется победы и заткнет глотки руанским болтунам и насмешникам. Как видите, человеческое было ему не чуждо, он, как и все, не выносил глумления над своей личностью. Он говорил резко, почти кричал, его прыщеватое лицо светилось всеми оттенками злорадства и предвкушения торжества: багровым, желтым, красным, зеленоватым, порой оно принимало даже темно-фиолетовый и синий цвет, как у утопленника, — самый зловещий из всех. Наконец в порыве ярости он воскликнул:

— Вот дыба, и вот мастера-исполнители! Теперь ты или признаешься во всем, или будешь подвергнута пыткам. Говори!