В марте заволновались, стали чуткими, беспокойными собаки. Они выбегали на лед, слушали захребтовые шумы, ловили взрагивающими ноздрями морозный воздух, искали, ждали, слушали.

В мартовские дни больше и дальше стал прогуливаться поручик Канабеевский. Он спускался с угора на речную дорогу, обходил проруби, уходил на самую середину мертвой, неподвижной реки. И шел от вешки до вешки, оставляя за собою потонувший в морозном тумане Варнацк. Он шел по малоезженной узкой дороге, по той самой дороге, которою два месяца назад ушли Войлошников со спутниками и по которой скоро должны были придти хорошие вести.

Идти было легко: ноги мягко обхватывали высокие оленьи унты, привезенные Уочаном, на руках были пушистые ушканьи с лисьей оторочкой (подарок Устиньи Николаевны) верхонки, в просторной парке было удобно и тепло.

Канабеевский уходил далеко. Канабеевский уносил с собою свои мечты — легкие и приятные: о скором отъезде, о хорошей пушнине, о приятных вещах и людях, которые ждали его там, далеко.

Возбужденный ходьбою, крепким, быстрее гонящим кровь, морозцом, взбодренный этими мечтами, — возвращался Канабеевский в Варнацк, и, если встречал в это время кого-нибудь на своем пути, то весело и благосклонно откликал, коротко шутил, незлобливо и снисходительно поддразнивал.

Однажды, возвращаясь с прогулки, поручик у проруби увидал женщину с ведрами. Она уже набрала воды, присела с коромыслом, чтобы зацепить им ведра и, когда Кашбеевский поровнялся с нею, она легко поднялась, выпрямилась и, чуть-чуть покачиваясь, пошла в угор.

Канабеевский пошел вслед за нею и заглянул в ее лицо.

Он встретил лукавый жаркий блеск черных глаз, заметил смуглую чистоту раскрасневшегося на морозе лица, полураскрытые яркие губы и сверканье ярко-белых, по-таежному белых зубов.

— Здравствуйте, красавица! — игриво поздоровался поручик и подумал: «Чорт возьми! Ничего штучка!».

Женщина повернула в его сторону лицо и на-ходу ответила:

— Здравствуй-ка!.. Прогулку делал?..

— Да! По Лене ходил. Воздухом дышал... А я почему вас раньше не встречал? Вы разве не здешняя?..

Женщина оправила плечом коромысло и усмехнулась:

— Нет, мы здешние... Только я у родных гостила, в Белоключинском. Я оттуда взятая.

— А!.. — протянул Канабеевский. — Вы, значит, замужем?..

— Вдова я... — скромно ответила женщина. — Третий год вдовею...

— Да-а! Вот как! Такая молодая — и вдова!

— Ничего не поделаешь! — вздохнула женщина. — Всему восподня воля.

Они поднялись уже на угор. Женщина пошла быстрее. Канабеевский тоже ускорил шаг.

Тогда женщина обернулась к нему и значительно сказала:

— Слышь, не ходи за мною. Что люди-то скажут?.. Не ходи, не срами.

— Глупости! — рассмеялся Канабеевский. — Уж и нельзя пройти вместе!

— По-нашему, по-здешнему, неладно так... Уходи.

И видя, что Канабеевский не отстает от нее, женщина оглянулась и скороговоркой кинула:

— Разве этакие дела на улице средь бела дня слаживаются?.. Ступай, ради воспода!..

— Во-от как! — засмеялся Канабеевский. — Ну, твоя правда! Ты только скажи, как тебя звать?

— Мунгалова я, Степанида... Ну, ну, ступай с богом!..

Женщина пошла быстрее. Канабеевский отстал и свернул в сторону к своему переулку.

Канабеевский молча усмехался: веселые мысли плелись, слагались в нем.

С веселыми мыслями пришел он к себе домой. Шутил с Устиньей Николаевной, с аппетитом покушал, аппетитно растянулся после обеда на постели и тихо и умиротворенно задремал. Засыпая, видел перед собой встретившуюся у прорубей бабу, и сам себе сказал:

— Находка... Прямо находка!..

18.

Когда в этот же день, попозже, Канабеевский спросил Селифана про Мунгалову Степаниду, тот странно усмехнулся и непонятно ответил:

— Баба — ничего. Не стоит вашего беспокойства, вашблагородье!

Поручик поморщился и брезгливо оборвал его:

— Не твое это дело! Твое занятие — оповестить ее, чтоб пришла, да устроить все без шуму; вот и все! А стоит-ли мне беспокоиться, или нет — это уж, как я решу!..

Селифан помялся, хотел, видимо, сказать что-то, но удержался и мотнул головой:

— Слушаю. Только как бы потом обиды вашей не было бы...

— Ну! Будет! — рассердился Канабеевский. — Будет! и баста!..

Селифан сжался и ушел.

А на завтра к вечеру, когда лежал и грезово думал о разном Канабеевский, за дверью заскреблось, дверь открылась и вошла, встала у порога женщина:

— Звать меня посылал? — весело спросила она. И лукаво добавила: — Сказывал Селифан — постирать тебе требоватся...

— Проходи, проходи! — соскакивая с постели, повеселел, засуетился поручик. — Звал я. Вот хорошо, что пришла! Хорошо!

— Хорошо ли? — засмеялась женщина и отошла от порога, ближе к Канабеевскому.

Поручик схватил ее за шаль, рванул.

— Пусти... Постой! — деловито защищалась женщина. — Ишь ты, ровно маленький... Разоболокусь я... Пусти.

Она, не торопясь, скинула с себя верхнее платье, оправила под бабьим платочком волосы и села на краешек табуретки.

Но поручик обхватил ее за спину и потянул к себе:

— Иди-ка ко мне поближе! — глухо сказал он. — Чего церемонии разводишь?..

— Не ладно так-то!.. — усмехнулась женщина. — За бельем звал... А тут, смотри, Макариха к тебе еще зачем зайдет...

— Не зайдет!.. Не посмеет!.. Ты ничего не бойся!..

— Я не пужливая!..

— Ну, то-то!.. Чего бояться! Иди, не ломайся!..

Канабеевский усадил женщину с собою рядом на постель, стиснул ее грудь, прижал к себе.

— Мягкая ты!.. Сдобная! — вздрагивающим голосом, обдавая ее жаром, сказал он.

— Пусти! — захлебнулась коротким хохотком Степанида. — Всюе измячкаешь ты меня!.. Пусти! Вздыхнуть прямо невозможно...

— Да ты не ломайся... не ломайся... — бормотал поручик, задыхался, обжигался желаньем. Торопился...

Тусклый жировик, чадя, кидал по стенам шарящие тени. Окна белели мохнатым инеем. От печки шел прочный сухой жар.

Устало оттолкнув от себя Степаниду, Канабеевский вяло и брезгливо сказал:

— Ну и жадная ты... Ненасытная.

Женщина оправила на себе запон, спустила ноги на пол и ничего не ответила.

— У тебя дети были? — равнодушно спросил Канабеевский.

Помедлив немного, женщина ответила хмуро, сразу же погасив смущенную улыбку на раскрасневшемся лице:

— Нет... не были.

— Что же так?

Канабеевский вытянулся на постели, закинул руки за голову, прикрыл глаза.

— Муж у тебя неудачный был, что ли?..

— Не знай... — тупо сказала Степанида и быстро встала.

— Уходишь? — вяло сказал поручик. — Ну, уходи... Когда надо будет, опять с Селифаном закажу...

Быстро накинув на себя шаль и шубенку, Степанида молча ушла.

Канабеевский сладко зевнул, закрыл глаза. Задремал.

19.

В благовещенье, марта двадцать пятого, в Варнацке справляли вроде престольного праздника. Был бревенчатый сруб с крестом на грубой башенке, в срубе — полутемная горница с престолом, с иконой Иннокентия святителя сибирского, с образом благовещенья и Николай-угодника, кем-то из местных по-таежному размалеванных: был Никола лохматый, плешивый таежник в дохе и даже в рукавице на левой руке.

Этот бревенчатый сруб в бывалые годы раза три в зиму оживал золотыми огоньками, отогревался мужичьим духом и большой железной печкой, наполнялся волнами плохого ладанного дыма и терпким запахом жженного вереску. В эти дни сверху наезжал поп.

Бабы разогревали сруб, скребли, мыли. Иной раз навезут пихтачу, устелют пахучими ветками неровный пол. Пойдет беседа с господом-богом, а потом гулянка: дня на три.

В этот год попа к благовещенью не ждали. Старый поп из ближнего прихода (а ближний приход за сто верст) еще перед рождеством представился. Новых попов перестали слать из Якутска с самого того времени, как двинулась с места Русь, а за нею, слышно было, и Сибирь.