«Опять безжалостно и грозно…»
Опять безжалостно и грозно
Заговорил со мной Господь, —
О, как нерадостно, как поздно
Она глаза открыла — плоть.
Она глаза свои открыла, —
И дух окован, дух мой — нем…
Какая творческая сила,
Неутоленная никем!
Блажен, кто благостно и смело
Берет тяжелую печать!
Господь, Господь! Я не умела,
Я не могла тебя понять.
Я не узнала голос Божий
И плоть гнала, не покорив, —
Зато теперь больней и строже
Ее мучительный порыв.
Сама в себе, не ждя ответа,
Она встает, дыша огнем…
Так раскаленная комета
Летит невидимым путем.
«В невидимой господней книге…»
Е. Николаевой
В невидимой господней книге
рукой карающей написаны слова…
На всех, на всех — тяжелые вериги,
у каждого душа — мертва…
Мы все идем, не помня и не зная,
знакомых не встречая глаз…
Тоска. Тоска. Она всегда иная
для каждого из нас.
Лишь иногда в любви или обиде
душа засветится огнем,
и вот тогда, любя иль ненавидя,
мы дышим и живем.
Живем и ждем, и молим, молим чуда,
глядя наверх, на миллионы звезд,
и кажется порой, что к нам на миг оттуда
спустился легкий мост.
Пускай душа горит неукротимей;
здесь на земле, все силы расточа,
в небесном горном Иерусалиме
за нас пред образом поставлена свеча.
ИЗ «КНИГИ МЕРТВЫХ»
Горус, светлый сын Изиды,
просветленная душа.
Ты пришел в поля Аменти, —
барка Ра плывет по небу, —
ты достигнул барки Ра.
Ра, плывущий в барке света,
многопламенный владыка,
обрати к нему свой светлый взор.
Как зерно, что Нил питает,
вырастает в тучный колос,
так душа, приявши Бога,
Богоматерью зовется,
из себя рождая Сына —
отпрыск Солнца и Земли.
Ра, плывущий в барке света,
многопламенный владыка,
Нас, земных, благослови.
«Душа разве может быть грубой…»
Душа разве может быть грубой.
Никто не пришел помочь…
Как запекаются губы
В бессонную ночь.
Становятся слабыми руки,
Становишься вся бледна…
Ах, горче не будет муки,
Как ночь без сна.
Дневные стираются грани,
И в темноте не поймешь,
Где злая правда страданий,
Где только ложь…
В висках, до утра не смолкая,
Горячая кровь стучит.
Зачем я стала такая?
Зачем этот стыд?
Когда же исполнятся сроки,
И есть ли предел судьбе?
Как хочется быть жестокой
К самой себе.
«Ты сделай так, чтоб мне сказать „Приемлю…“»
Ты сделай так, чтоб мне сказать «Приемлю,
Как благостный предел, завещанный для всех,
Души, моей души не вспаханную землю
И дикою лозой на ней взошедший грех».
Чтоб не склоняться мне под игом наважденья,
А всей мне, всей гореть во сне и наяву,
На крыльях высоты и в пропасти паденья.
Ты сделай так, чтоб мне сказать: «Живу».
«Книгу открывала и читала снова…»
Книгу открывала и читала снова:
«Все на свете тленно. Суета сует…»
Господи. А к жертве я ведь не готова
И последней воли в моем сердце нет…
Много лет молилась по узорным четкам,
Глаз не поднимала, не спала ночей…
Только вот не стало мое сердце кротким.
Голос чей-то слышу, но не вспомню чей.
Пагубные речи слушать бы не надо,
Сам Господь сказал нам: «Суета сует…»
Тихий голос манит, шепчет: «Падай, падай,
Слаще этой муки не было и нет…»
Много лет молилась, душу сберегая
Вот на эту муку, вот на эти дни…
А теперь мне душно, я совсем другая…
Только не гони.
«Погоди! Не касайся, не трогай!..»
Погоди! Не касайся, не трогай!
Ты была на неправом пути,
У чужого стояла порога, —
И, вот видишь, пришлось отойти.
Все могло быть больнее и хуже, —
В сердце много и страсти, и зла, —
По дороге блестящие лужи
Застывали осколком стекла.
Где-то лай раздавался собачий,
На панелях — замерзшая грязь…
Не могло твое сердце иначе,
Не могло покориться, смирясь!
И по улицам грязным и темным
Ты всю ночь проходила тогда…
Мир казался пустым и огромным,
С крыш по каплям стекала вода.
Солнце высушит зимнюю слякоть,
Небо станет опять голубей, —
Только ты, чтобы больше не плакать,
Лучше сердце разбей!