Борис Николаевич Полевой

Победа

Картину Левитана «Над вечным покоем» знаете? Ну, конечно, кто же ее не знает. Помните там эти грузные облака, похожие на далекие горы, тихое озеро, длинненький островок вдали, а над ним высоко на мысу ветхая церковушка… Этакой сладкой грустью от всего веет… Вот как приедете к нам на Озероуголь, ступайте в наш шахтерский парк культуры и отдыха, отыщите там городошную площадку и за ней скамейку, что над обрывом, над самой кручей. Сядьте на эту скамейку, и перед вами картина «Над вечным покоем» в натуре. Нет, правда, правда: и озерная гладь, и зеленые берега, и, если повезет, облака, похожие на горы, и даже строеньице, на мысу, правда не церковь, а лодочная станция. Ну, да это ведь пейзаж не меняет.

Я почему про эту картину начал? Чтобы показать, что бассейн наш особенный. Донцы вон в степях своих из самых земных недр уголь таскают. На Урале есть рудники, где прямо экскаватором из открытого разреза гребут и на платформы наваливают. Ну, а мы уголек свой берем из-под самого из-под озера. Ну да. Вы что думаете? Над озером облака плывут, над водой рыбачий парус белеет, чайки летают, весной в кустах соловьи поют. Тишь, гладь. А под озером целый город: штольни, штреки, электропоезда бегут, и в забоях круглосуточная работа. Техника самая современная.

Однако я отвлекся. Не о самом бассейне нашем хочу я вам рассказать, а о двух наших людях, о том, как они насмерть поссорились, как возненавидели друг друга и к чему все это в конце концов привело. Да-а! История эта у нас на шахтах в свое время, можно сказать, прогремела. Много о ней в нарядных судачили. Но, по совести вам скажу, никто, кроме меня, по-настоящему всего этого происшествия не знает, потому что довелось мне с начала и до конца быть, как любят выражаться в газетах, в самом горнило событий.

А началось все вот как. Как-то после партийного собрания зашел ко мне домой маркшейдер наш Тараканов, Федор Григорьевич, по пустом делу зашел — партию в шашки сгонять. Маркшейдер наш в шашках дока. В два счета загнал две моих в угол, запер и смоется в бороду. А я сижу перед ним и ломаю голову, как выйти из этого плачевного, можно сказать, положения. Вдруг стук в дверь. И не то чтобы кто-нибудь так, пальцем постучал: дескать, можно войти? Барабанит кулаком что есть мочи, так что у нас шашки на доске запрыгали.

Отпер я — что такое! Стоит передо мной лучший наш забойщик Петро, то есть Петр Николаевич Стороженко, стоит, за косяк держится, а у самого губы прыгают.

Мы с маркшейдером вскочили так, что шашки на пол посыпались.

— Авария? Говори, что ты молчишь? Вода? Обвал?

Таких шахт, как наша, нигде в мире еще нет. Геология сложнейшая, опыт эксплуатации еще только накапливается. Все время надо быть настороже. Ну и подумали мы, что на шахте беда какая случилась.

Но Стороженко головой мотает:

— Нет, говорит, обвал, говорит, тут. — Стукнул себя кулачищем по груди, зубами скрипнул. Потом сел на пороге да как заплачет.

Мне даже не по себе стало. Ну, женщина заплачет — это, так сказать, в порядке вещей. А тут Петр Стороженко, парень без малого центнер весу, огромных физических сил. И винишком от него попахивает так, что спичку зажигать рядом опасно. Никогда я его таким не видал.

Стоим мы с маркшейдером Федором Григорьевичем и думаем, что делать. Утешать неудобно, уж больно велик, с каким утешением к такому приступишься? Не воду ж ему предлагать… Ну, потом кое-как он сам успокоился, хлопнул ладонью и рассказал нам, в чем дело.

А дело получилось совсем странное: оказывается, наш главный инженер, Вадим Семенович Кульков, у Петра невесту отбил. Ни больше, ни меньше. Ситуация!

Ну, прослушали мы его, маркшейдер Федор Григорьевич и спрашивает:

— Как же ты это, Стороженко, девушку проворонил? Ты вона какой — ростом с добрый копер, с лица неплох и работаешь — дай бог всякому, в Москве тебя знают. А ведь он — глядеть не на что, тьфу, да и хромой вдобавок.

И уж лучше б ему, Федору-то Григорьевичу, молчать. Петро как затрясет своими кулачищами, а они у него в добрую кувалду, как закричит:

— Вот и пойми ее… Оскорбила она меня, обидела. Дураком выставила перед всем поселком. А я ей и это простил. Я по-хорошему к ней — забудем все, Варя, давай чтобы было по-старому. В новом доме первая квартира моя, давай в загс сходим, вместе заживем. «Нет, говорит, Петро, разошлись наши дороги. Хороший ты, говорит, парень, замечательный, любая девушка за тобой счастлива будет, и спасибо, говорит, тебе за любовь, а только, говорит, прощай. И надеждами, говорит, себя не мучь. По-старому не будет».

Замолчал, зубами скрипнул, и такая тощища у него в глазах, что в комнате зябко стало.

— И чего ей надо? Заработок? Так я не меньше этого колченогого инженера получаю. Диплом? Так и я учиться могу, годы наши не вышли. Чего, ну скажите, чего?.. — А потом как брякнет шляпу об пол. — Все. Конец. Не могу я тут больше жить, дядя Саша, не могу на них глядеть, уеду отсюда к чертовой матери. Давай, говорит, меня открепляй…

Ситуация! И что сделаешь! Отпустить? Как его отпустишь — лучший наш забойщик, герой, гордость бассейна. У него целая школа своя из молодых ребят. И бассейн особенный, небывалый. Кадры тут позарез нужны. С инженером поговорить: отдавайте, дескать, чужую невесту? Вовсе глупо.

Ну, как мог вразумил его: дескать, парень ты молодой, хороших девушек много, а Озероуголь наш не только в стране, но и во всем мире пока один. Большая честь из-под озера уголек добывать, небывалые пути в технике прокладывать. Ну, и на партийную совесть поднажал — дескать, тебе, как молодому кандидату партии, не годится из-за личных дел большое общественное бросать. Ну, а в заключение пообещал: «Ладно, говорю, с этой злодейкой Варей потолкую, а об уходе с бассейна забудь и думать, из головы выброси. А то, говорю, всем партсобранием за тебя возьмемся».

Ничего он мне не ответил, повернулся и ушел. Даже шляпу свою фетровую на полу оставил.

А девицу-злодейку эту мы хорошо знали — Варюшка Гречишкина, из местных она, из колхоза, что за озером, из коренной рыбачьей семьи. Пришла она к нам сама, без зова, когда мы еще тут на местности колышками план первой шахты намечали. Так, голубоглазая девчонка с косичками. Но смышленая. Сначала она стряпухе нашей помогала, палатки прибирала, потом с нами землю рыла, а когда первую шахту в эксплуатацию сдали, обучилась на курсах и стала машинистом на подъемке. Наша воспитанница, общая любимица всех, так сказать, основоположников нашей шахты. Вызвал ее и говорю:

— Что ж ты это, дурешка, такого золотого парня бросила? Герой. По секрету скажу — к большому ордену мы его представили, а ты?

Знаю, отвечает, все знаю. Только, говорит, Александр Ильич, сердцу не прикажешь. Полюбила, говорит, инженера, и все.

Сказала, а у самой и глаза засверкали, как вода в нашем озере, когда ее солнце осветит. И глаза эти ее мне больше слов сказали.

— А у него-то, спрашиваю, это серьезно? Он-то тебя хоть любит, твой инженер?

— Не знаю, говорит, Александр Ильич, мы с ним об этом и не говорили, робкий он человек, молчаливый. А вот я его люблю — это знаю. Это серьезное. Отцу с матерью еще не говорила, а вам скажу — вот не вижу его, уедет он куда, мне и солнышко не так ясно светит. Я и не знала, что вообще так на свете бывает.

Что ей на это ответишь? Ситуация!

Теперь расскажу я вам насчет этого самого главного инженера Кулькова, Вадима Семеновича. Парень он молодой, недавно со студенческой скамьи, но уже успел отличиться в сложных условиях в Сибири. К нам приехал, когда работы по строительству первой шахты уже были в разгаре, и, скажу прямо, коллективу он не понравился: сухарь какой-то, слова лишнего не скажет, не улыбнется. Голоса, правда, никогда не поднимает. Но уж если кто иной раз в работе промахнется, так с ним он, не поднимая тона, так поговорит, что тот вспотеет от обиды: лучше бы уж как следует изругал. И из себя не видный: сутулый, угловатый, губы в ниточку и к тому немножко хром: ногу ему повредило в Сибири во время обвала.