Блеснули желтоватые круглые пятна света от потайных фонариков на истоптанной земле. Танки один за другим начали выползать из лесу.

Через полчаса в лесу остались только тылы бригады, и майор Кваша обрюзгшим голосом сказал своему ординарцу, сидя на подножке машины, там, где раньше сидела Варвара:

— Ну что ж, Мозольков, война войною, а ужинать надо.

Берестовский прибыл в дивизию Повха, когда немцы, ошеломленные, прижатые к земле нашим огнем, опомнились, с опозданием провели артподготовку и перешли в наступление.

Но хоть артподготовка немцев состоялась с опозданием, которое было вызвано колебанием, начинать наступление или отложить его, хоть она и не имела той силы, какая предусматривалась, так как значительная часть немецких огневых средств была подавлена нашим упреждающим огнем, все же заболоченный лес, в котором стоял штаб дивизии Повха, выглядел так, будто над ним пронесся ураган.

С леса словно сняли зеленую шапку; то там, то здесь, зацепившись за нижние ветки, провисали почти до земли как бритвой срезанные верхушки деревьев; другие лежали на земле; лес просматривался насквозь и казался Берестовскому беззащитным, как израненное живое существо.

Расщепленные березовые стволы с ободранной корой белели, как обглоданные кости, красноватая древесина осин, казалось, истекала кровью. В свежих воронках проступала подпочвенная вода. Теперь, когда открылось небо над темным раньше лесом, в них проплывали облачка и отражалось затуманенное солнце.

Заложив руки за спину и слегка клонясь вперед, Берестовский медленно шел по лесу. Навстречу попадались легко раненные бойцы, без оружия, поодиночке и группами; кто прижимал к груди забинтованную руку, кто опирался на палку и волочил ногу. Другие сидели под деревьями вдоль дороги и ждали, пока их подберут санитарные машины. Сандружинницы перевязывали раненых, на обломанных, безлистых кустах висели окровавленные бинты.

Трубка дымилась у Берестовского во рту, кончики усов, порыжевшие от табака, шевелились, будто он что-то неслышно говорил себе. Трофейный автомат ненужно висел у Берестовского дулом вниз на плече. Пистолет болтался, бил по бедру на каждом шагу и все время сползал на живот. Берестовский щурил левый глаз, не потому, что на него относило дымок из трубки, — он плохо видел левым глазом, надо было щуриться, чтоб даль не расплывалась цветным пятном. В кожаных потертых галифе у Берестовского был довольно странный вид. Однако никто не обращал на него внимания — ни раненые, ни сандружинницы, ни офицеры связи, которые иногда перегоняли его на юрких вездеходах, а иногда на полном газу летели навстречу.

Берестовский медленно вышел на изрытую бомбами и снарядами большую поляну. Под высокими изломанными осинами у разрушенных землянок кто-то нестерпимо знакомым голосом покрикивал на коротконогого солдата, который, растерянно разводя руками, перебегал от землянки к землянке. Конечно же голос был очень знакомый, в этом не могло быть сомнения, — Берестовский хорошо его помнил, хоть и не слыхал давно. Известное чувство бессильной детской тоски, которое вызывал в нем когда-то этот голос, сразу же охватило Берестовского. Нет, не может быть, прошло столько времени, все уже забылось, зачем же нужно, чтобы как раз сегодня этот голос снова появился на его дороге? Никогда ничего нельзя знать заранее, неизвестно, чем будет эта встреча, найдет ли он в себе силу сдерживаться, не говорить и не делать глупостей. Нужно было поехать в какую-нибудь другую часть, тогда все сложилось бы иначе, тогда ко всему не присоединилась бы еще и эта нестерпимая тоска. Да разве он мог знать, что именно здесь его ожидает этот голос? Нет, не нужно заранее настраивать себя на худшее, взвинчиваться, раздражаться. Нужно сбросить с себя тоску и идти навстречу знакомому голосу, будто никогда ничего не было между ними, — голос как голос, и дело с концом.

Полковник Курлов, стоя у своего блиндажа, развороченного прямым попаданием снаряда, еще издали узнал Берестовского.

— Знаете басенку про Ходжу Насреддина? — встретил он его насмешливой гримасой. — Хорошо, что меня не было в этом халате.

Курлов ткнул несколько раз пальцем в сторону изломанных, раздавленных, измазанных грязью бревен, оставшихся от его блиндажа, и сразу заговорил совсем иным тоном:

— Не возражаю против вашего пребывания в дивизии, но ничего хорошего обещать не могу… Видите, что делается?

Телефонисты тянули новую линию связи, офицеры и солдаты в разных концах поляны вытаскивали из разрушенных блиндажей политотдельское имущество, разбитые столы, железные ящики с документами. Коротконогий солдат нырнул в блиндаж с обвалившимся перекрытием и сразу же выскочил оттуда, неся на согнутых руках пишущую машинку. Круглолицая машинистка с толстой косой за плечами всплеснула руками: каретка была разбита и висела сбоку, держась на тросике.

— Пропал твой пулемет, — сказал солдат, останавливаясь перед машинисткой. — Чем теперь будем отстреливаться, Маня Федоровна?

Машинистка выхватила из рук солдата машинку, поставила на землю и беспомощными движениями начала прилаживать на место перебитую каретку.

— У меня же сводки в Поарм недопечатаны! — послышался ее всхлипывающий голос.

Капитан в порванной гимнастерке, придерживая распоротый рукав, быстрыми шагами подошел к начальнику политотдела. Чтобы приложить руку к фуражке, ему пришлось оставить на минутку рукав; откозыряв, капитан сразу же опять ухватился за него, стараясь скрыть непорядок в одежде.

— Товарищ полковник! Командир дивизии на проводе.

— Поцарапало вас, Пашков? — Курлов глядел на рукав капитана. — Где аппарат?

— У начальника штаба уже наладили. Я вас провожу… — Капитан перехватил взгляд Курлова и добавил, смущаясь: — И ничего не поцарапало, это я за сучок зацепился…

— Другой раз будьте осторожнее, — ткнул его кулаком вбок начальник политотдела. — Тут такие сучки летают, что недолго и живот пропороть.

Несмотря на очевидную сложность обстановки, Курлов был в прекрасном настроении. Берестовский не узнавал в нем прежнего полкового комиссара и удивлялся и радовался перемене, которая произошла с Курловым.

— Найдите себе надежное укрытие, — доброжелательно обратился к нему Курлов. — Опять начнет бросаться железом… Или лучше идемте со мной, тут все разрушено.

Начальник штаба сидел на низком железном ящике в кустах; на другом, большом деревянном ящике перед ним лежала карта, исчерченная красными и синими линиями и стрелами. Офицеры штаба работали тут же рядом, примостившись кто на чем.

Берестовский прислонился спиной к искалеченному дереву, из-под разорванной коры которого проступал мутный сок, словно кровь из раны.

— Пришел четвертый! — крикнул начальник штаба в трубку, увидев Курлова. — Передаю трубку четвертому!

Грохот артиллерии слышался спереди, справа и слева, но снаряды теперь сюда не залетали. Разрывы мешали Берестовскому слышать, чть говорит полковник Курлов.

Стараясь понять, почему переменился Курлов, Берестовский подумал, что начподив не может по-прежнему относиться к нему теперь, когда он уже не его подчиненный, когда его поднял в глазах Курлова авторитет центральной газеты, которую он представляет на фронте. Нет, не в этом дело. Курлов изменился, поэтому изменилось и его отношение ко мне, газета тут ни при чем. Но изменился Курлов не сам по себе, поняв не собственными усилиями, что ему надо измениться, иначе он погибнет, а потому, что изменились обстоятельства. Были неблагоприятные, слишком тяжелые для него обстоятельства — он не выдержал, покатился вниз, обстоятельства выровнялись — выровнялся и он.

«Курлов относится к тем людям, которые хороши, когда все хорошо, — подытожил свои мысли Берестовский. — Теперь уже все хорошо, и он может позволить себе не быть стихийным бедствием».

При всей своей проницательности Берестовский был прав лишь отчасти. Курлов не мог бы так решительно измениться, если бы к воздействию на него обстоятельств не присоединялось действие его собственных усилий. Только он сам знал цену своих усилий. Самую большую роль в его превращении, в том, что он стал не столько прежним, сколько совершенно новым Курловым, играло его постоянное общение с людьми переднего края, среди которых он оказался после того, как его перевели из армии в дивизию. Сдержанный героизм людей переднего края, которые принимали на себя всю тяжесть неудач и разочарований, не гнулись, не теряли веры в победу, готовились к ней и в конце концов научились побеждать, отрезвил Курлова.