— Мое падение кое-что мне подсказало… — начала она.

Он ждал продолжения, не подозревая, что это вовсе не то, что она собиралась сказать.

— Мне кажется, я стала меньше бояться боли. Не то чтобы я превратилась в мазохистку, конечно. Но, с тех пор, как ты начал давать мне уроки боевых искусств, я уже не считаю себя такой уязвимой, как раньше: знаю, что могу ушибиться, пораниться, но знаю, что все равно все заживет.

— Это хорошо. Если ты ощущаешь свое тело надежным, ты и ведешь себя уверенно. А противники это чувствуют, и у них отпадает охота с тобой связываться. Даже если они свяжутся, ты будешь менее беспомощной… Проблема нашего сексистского общества: женщины так боятся боли, что позволяют страху руководить их жизнью.

— А мужчины?

— Возможно, мужчины этого не показывают. Примерно такому учат командные спортивные игры: как продолжать игру, испытывая боль… и не показывать этой боли никому. Мужчины больше боятся боли в других, не связанных с физическим телом, случаях.

Темпл кивнула:

— Женщины тоже. Убийство твоего отчима…

Мэтт замер и не вздрогнул, даже когда Полуночник Луи прыгнул на стопку газет, сваленных на оттоманке. После утаптывания и умащивания, кот улегся, поджав свои черные лапы под грудь. Темпл это напомнило китайского мандарина, невинно прячущего руки с длинными острыми ногтями в рукава халата для тепла и безопасности. Итак, Полуночник Луи тоже пришел послушать, что она скажет. Темпл не любила задевать чьи-то больные места на публике, но ей пришлось:

— Этим делом занимается Молина.

— Ты, вроде бы, говорила, что его ведет какой-то другой лейтенант.

— Говорила. Он и ведет. Но у Молины есть незакрытое дело, которое связано со смертью Эффингера. И в нем, так получилось, замешан Макс. Точнее, его исчезновение.

Лицо Мэтта застыло. В некотором роде, Темпл была даже рада, что упоминание Макса Кинселлы вызвало такую же реакцию, как разговор об убитом отчиме: возможно, это косвенно свидетельствовало о его невиновности.

Она, наконец, шагнула туда, куда лейтенант Молина никогда не боялась ступать:

— В ту ночь, когда Макс исчез, в потолке над казино отеля «Голиаф» был найден труп. Мертвец, имя которого не установлено, был спрятан в наблюдательном пункте, устроенном из вентиляционной трубы кондиционера. Молина считает, что фокусник-ас вполне мог соорудить такую нишу.

— Зачем?

— Кто знает? Я не знаю. Молина тоже. Однако, связав смерть этого человека с исчезновением Макса той же ночью, она заключила, что в «Голиафе» творились какие-то тухлые делишки… помимо трупного запаха из вентиляции.

— Ты думаешь, Макс способен на такого рода дела… даже на убийство?

— Нет. Но тогда я не знала того, что знаю сейчас.

— Чего именно?

Темпл неловко завозилась на диване. Мэтт, слава Богу, на этот раз остался на месте, вместо того чтобы вскакивать на каждое ее телодвижение.

Она покусала губу.

— Молина раскопала старый рапорт. На Макса. Ничего особенного, файл из Интерпола. Макс тогда был подростком… но его подозревали в связи с IRA.

— Это логично, — сказал Мэтт быстро. — Кинселла — кельтская фамилия. Море католиков — ирландцы, и довольно многие из них сочувствуют IRA.

— Ты что, думаешь, я бы ничего не заметила, если бы жила с международным террористом?

— Только не начинай вскакивать, побереги свою ногу.

— Забудь о моей ноге! Просто прикинь, какова вероятность того, что Макс был кем-то вроде замаскированного шпиона!

— Он ведь много путешествовал?

— Он же фокусник. Гастроли, поездки.

— И за пределами страны тоже?

— Ты что, нанялся к Молине в помощники? — у Темпл теперь уже болела не только нога. — Конечно, он ездил на гастроли и в другие страны, и по всем штатам.

— Тогда я могу понять точку зрения Молины, — Мэтт выглядел отвратительно спокойным. — Он постоянно разъезжал, плюс, я полагаю, был достаточно умен, чтобы ловко дурачить людей. — Темпл угрюмо кивнула. — Физически развит? — Темпл снова кивнула. — Молина знает толк в своем деле, как бы сильно тебе ни хотелось, чтобы она ошибалась.

— Ты прав. Но послушай. Я не говорю, что все вокруг ошибаются. Однако, дело в том, что, после смерти твоего отчима, убитого в определенном месте и определенным способом, я просто не знаю, как быть с первым убийством. Мне даже пришло в голову, что второе убийство означает, что Макс… вернулся. Но тогда, значит, он убийца, а я не могу поверить, что жила с убийцей.

Мэтт молчал, теребя уголок газеты, которую он держал в руках с того момента, как разговор перешел на эту тему.

— Ты не можешь поверить, что ты… любила убийцу, — наконец, поправил он загробным голосом. — Но мы способны любить ужасных людей, Темпл, даже людей, которые ведут себя чудовищно по отношению к нам.

— Например, своего отчима? — моментально спросила она.

Он покачал головой:

— Он был слишком жестокий и слишком чужой для меня. И он бил мою мать. Но она… в отличие от меня, она с этим смирилась. Да у нее и не было никаких других возможностей. Ее родные, церковь, соседи, снисходительность общества к семейному насилию вынуждали ее быть мученицей и даже получать удовольствие от этой роли. Его жестокие выходки были ее тайным терновым венцом. Она должна была получить награду на небесах, прощая все это, прощая его… награду за то, что терпела… за то, что была идеальной половой тряпкой. Она сделалась его молчаливой сообщницей. Я знал, даже будучи совсем маленьким, что она предала меня и себя, но я все равно любил ее, хотя и не понимал.

— В общем, ты говоришь о том, что, живя с человеком, невозможно поверить в то, что он тебя использует. Ты упорно считаешь, что с вами все нормально. Ты становишься как бы слегка слепым.

Он кивнул и отложил в сторону вконец истрепанную газету.

— Но ты можешь меня не слушать. Зачем меня вообще слушать? Я разбирал мой собственный случай до последнего винтика. Я ходил к психотерапевтам и препарировал мое прошлое крупицу за крупицей, пока не превратился, как мне казалось, в камень, в полностью рассудочное существо. Роденовский «Мыслитель» как ориентир и якорь. Я точно узнал, почему именно стал тем, кем стал, и кем я являюсь сейчас. Вот только никто не научил меня, как все это изменить.

— Но, может быть, еще просто слишком рано, — предположила Темпл. — Может, твой скрытый мотив — это страх? Ты боишься любых близких отношений, поскольку они могут быть болезненными для тебя? Может, ты боишься разочарования, обиды?

Мэтт покачал головой:

— Это было бы проще всего. Понятно, что элемент этого есть, он всегда присутствует. Но наряды моих внутренних чудовищ вывернуты наизнанку. Я не боюсь испытать боль. Я боюсь ее причинить. Физически.

Темпл выпрямилась и села, глядя на Мэтта так, точно никогда его не видела. С Максом Кинселлой у нее никогда не было потребности взглянуть на него вот так, отстраненно. Возможно, это была ее ошибка.

— Ты думаешь… ты и правда мог бы убить Клиффа Эффингера, если бы нашел его раньше, чем он умер?

Мэтт смотрел в пол. Луи, повинуясь загадочному кошачьему импульсу, нетерпеливо мяукнул и дернул хвостом, как будто требуя от него продолжать признания.

Мэтт поднял голову. Взгляд его был абсолютно, смертельно тверд:

— Я бы изувечил его, Темпл, если бы успел. Я не уверен, что смог бы себя остановить.

— А если бы он по-прежнему был сильнее тебя? Он бы мог тебя самого изувечить, убить, снова сделать своим рабом…

Мэтт помотал головой:

— Сейчас уже нет. Он больше не опасен… не был опасен для меня. Знания — это сила, а сила — это искушение. Я так долго думал о том, как встречусь с ним, встану перед ним, о том, что я с ним сделаю… что теперь я уже почти не уверен… может быть, я это сделал?

— Мэтт!.. Ты бы помнил!..

— Ты уверена? «Отрицание» — есть такой термин в психологии. Это тип психологической защиты, вроде шапки-невидимки. Оно делает невидимым не тебя самого, а только те вещи, которых ты не хочешь видеть. Я помню трагедию в моем первом приходе: в школьном туалете был найден труп младенца. В унитазе, — Темпл ахнула, и он на мгновение закрыл глаза, а когда открыл, больше не смотрел на нее. — Пуповина была не перерезана… Он утонул сразу после рождения или даже во время родов. Это был общий туалет, много кабинок, школьники приходили и уходили большими группами, человек по тридцать. Понятно, что мать ребенка была там в это время… Скандал замяли. Церковь в то время лучше умела прятать концы в воду. И они, наконец, нашли мать — убийцу и жертву одновременно. Одна из самых молоденьких монахинь. И она ничего не помнила. Ни про роды, ни про то, что им предшествовало… Ничего. Все это было настолько чуждо ее воспитанию, религии, убеждениям, что она просто выкинула из памяти все события. Но, правда, не смогла выкинуть их из своего тела… Назовем это формой истерической или психопатической слепоты. Боюсь, этим страдают многие служители церкви. Стремление к святости ослепляет человека до того, что он становится просто дьяволом. Посмотри, что я сделал со своей квартирой. А я практически не помню, как делал это.