Да, древний страх существовал по-прежнему, но теперь к нему добавлялась еще более страшная, чем древний ужас, обезволивающая, невыразимо отчаянная депрессия, саваном окутывающая человека.

Ирландец вовсе не был трусом. Когда приехал Форд, он решил остаться, по крайней мере до тех пор, пока не выяснится, удался эксперимент психолога или нет. Несмотря на это, его не очень обрадовало появление пациента Форда — депрессивного маньяка.

Внешне Уильям Квейл ничуть не походил на Бронсона, но чем дольше он находился на станции, тем более напоминал его. Квейлу было около тридцати лет, он был худощав, темноволос, с живыми глазами. Если что-то ему не нравилось, он впадал в дикую ярость, и цикл его болезни длился примерно неделю. За это время он переходил от состояния безысходного отчаяния к безумному возбуждению, и этот ритм никогда не менялся. Присутствие призрака, казалось, не имело для него никакого значения. Форд считал, что возбуждение Квейла было так велико, что нивелировало депрессию, излучаемую интеграторами.

— У меня есть его история болезни, — сказал Форд. — Его можно было бы без труда вылечить в санатории, где я его нашел, но, к счастью, мое предложение оказалось первым. Вы заметили, как он заинтересовался скульптурой?

Они находились в Черепе, где Крокетт безо всякого энтузиазма проводил ежедневный осмотр интеграторов.

— Он занимался ею прежде, доктор? — спросил ирландец. Ему хотелось выговориться: тишина нагнетала напряжение.

— Нет, но у него изрядные способности. Скульптура занимает голову и руки одновременно. В его психике это тесно связано между собой. Прошли три недели, правда? И Квейл уже на пути к выздоровлению…

— Но это ничего не дало… им… — Крокетт кивнул в сторону белых колонн.

— Знаю. Пока ничего, но подождите немного. Думаю, когда Квейл полностью излечится, интеграторы это запишут. Радиоизотопный мозг поддается только индуктивному лечению. Очень неудачно получилось, что Бронсон все время здесь один. Его можно было бы вылечить, если бы…

Но Крокетт не желал слышать об этом.

— А что там со снами Квейла?

Форд тихо засмеялся.

— В данном случае метод себя оправдал. У Квейла были кое-какие неприятности, иначе он вообще не рехнулся бы, и эти неприятности отражаются в снах, искаженные  фильтром самоцензуры. Мне приходится расшифровывать символы, опираясь на то, что я знаю о самом Квейле. При этом очень помогают тесты на словесные ассоциации. Он, так сказать, поссорился с жизнью, и причина заключалась в его раннем общении с людьми. Вместе с тем он ненавидел и боялся своего отца-тирана. В детстве ему привили убежденность, что он ни с кем не сможет состязаться и всегда будет проигрывать. Во всех своих несчастьях он винит отца.

Крокетт кивнул, рассеянно разглядывая верньер.

— Если я правильно понял, вы хотите уничтожить его негативные чувства к отцу, верно?

— Скорее уж уничтожить уверенность, что отец по-прежнему властвует над ним. Он должен поверить в свои силы и одновременно понять, что и отец может ошибаться. К тому же с этим связана и религиозная мания. Возможно, это идет от его натуры, но это не так уж важно.

— Призраки! — сказал вдруг Крокетт, вглядываясь в ближайший интегратор. В холодном свете флуоресцентных ламп Форд проследил его взгляд а потом осмотрел весь подземный зал.

— Знаю, — сказал Форд. — И пусть вам не кажется, что на меня это не действует. Но я борюсь с этим, мистер Крокетт, и в этом вся разница. Если бы я забился в угол и предавался отчаянию, я наверняка пропал бы. Но я стараюсь действовать, относясь к депрессии, как к противнику, обладающему личностью. — Черты его сурового лица, казалось, еще больше заострились. — Это самый лучший способ.

— А сколько еще…

— Мы близимся к концу. Когда Квейл выздоровеет, все станет на свои места.

БРОНСОН, ОКРУЖЕННЫЙ ПРИЗРАКАМИ, ПОГРУЖЕННЫЙ В БЕЗНАДЕЖНУЮ АПАТИЮ, В ГЛУХОМ, СЛЕПОМ УЖАСЕ, ТАКОМ ВСЕМОГУЩЕМ, ЧТО ДАЖЕ МЫШЛЕНИЕ СТАЛО НЕВЫНОСИМЫМ И БЕССМЫСЛЕННЫМ УСИЛИЕМ…. ВОЛЯ ИСЧЕЗЛА, ОСТАЛСЯ ТОЛЬКО СТРАХ И ГОТОВНОСТЬ ПРИНЯТЬ ЛЕДЯНОЙ МРАК.

Это было наследие Бронсона. «Да, — думал Крокетт, — призраки существуют. Сегодня, в двадцать первом веке, может, прямо сейчас. Когда-то это были просто суеверия, но здесь, в подледном зале, тени сгущались даже там, где не могло быть теней». Разум Крокетта и во сне и наяву непрерывно атаковали фантастические видения. Его сны заполняла бесформенная, пугающая пустая темнота, и она неумолимо надвигалась, когда он пытался бежать на подгибающихся ногах.

Но Квейл чувствовал себя все лучше.

Три недели, четыре, пять, наконец, кончилась шестая. Крокетт устал, и его не покидало чувство, что он останется в этой тюрьме до самой смерти, что никогда ему не выбраться отсюда. Но он стойко переносил все. Форд вел себя ровно, только стал еще собраннее, суше, сдержаннее. Ни словом, ни жестом он не давал понять, с какой силой интеграторы давят на его психику.

Интеграторы в глазах Крокетта обрели индивидуальность. Теперь они стали для него угрюмыми джиннами, затаившимися в Черепе, совершенно равнодушными к судьбам людей.

Снежная буря, стегая лед порывами ветра, превратила ледник в сущий ад. Крокетт, лишенный возможности выходить на поверхность, все больше погружался в уныние. Пищевые автоматы, располагающие любыми продуктами, сервировали стол; если бы не они, все трое ходили бы голодными. Крокетт был слишком апатичен, чтобы заниматься чем-либо, выходящим за пределы его профессиональных обязанностей, и Форд уже начал озабоченно поглядывать на него. Напряжение не спадало.

Если бы что-то изменилось, если бы возникло хотя бы малейшее отклонение от смертоносной монотонности депрессии, появилась бы надежда. Однако запись навсегда остановилась на одной фазе. Ощущение безнадежности и поражения было таким сильным, что Крокетт не мог бы даже покончить с собой. И все же он продолжал судорожно держаться за остатки здравого смысла, вцепившись в одну мысль — быстрое излечение Квейла автоматически уничтожит призрак.

Медленно, почти незаметно терапия начинала действовать. Доктор Форд не щадил себя, окружал Квейла заботой и вел к здоровью, выполняя роль костыля, на который мог опереться больной человек. Квейл поддавался тяжело, но в целом результат был вполне удовлетворительным.

Интеграторы по-прежнему излучали депрессию, но уже как-то иначе.

Крокетт первый заметил это. Пригласив Форда в Череп, он спросил доктора о его ощущениях.

— Ощущения? Какие? Вы думаете, что…

— Сосредоточьтесь, — сказал Крокетт, поблескивая глазами. — Чувствуете разницу?

— Да, — сказал наконец Форд. — Но уверенности пока нет.

— Есть, если оба мы чувствуем одно и то же.

— Вы правы. Есть некоторое смягчение. Гм-м. Что вы сегодня делали, мистер Крокетт?

— Я? Как обычно… Да, я снова взялся за книгу Хаксли.

— В которую не заглядывали много недель? Это хороший признак. Депрессия слабеет. Разумеется, она не пойдет на подъем, а просто угаснет. Терапия через индукцию: вылечив Квейла, я автоматически вылечил интеграторы, — Форд вздохнул, словно разом лишился последних сил.

— Доктор, вам это удалось, — сказал Крокетт, с обожанием глядя на него.

Но Форд его не слушал.

— Я устал, — буркнул он. — Боже, как я устал. Напряжение было ужасно… борьба с этим проклятым призраком, и ни секунды отдыха… Я боялся даже принимать успокаивающее… Ничего, теперь отдохну.

— Может, выпьем чего-нибудь? Нужно это как-то отметить. Если, конечно… — Крокетт недоверчиво взглянул на ближайший интегратор, — если вы уверены.

— Сомнений нет. Но мне нужен сон и ничего больше.

Он вошел в лифт и исчез. Крокетт, предоставленный самому себе, криво усмехнулся. В глубине Черепа еще таились зловещие видения, но уже изрядно поблекшие. Он грубо выругал интеграторы — они приняли это невозмутимо.

— Конечно, — сказал Крокет, — вы же только машины. Слишком, черт побери, чуткие. Призраки! Ну ничего, теперь я здесь хозяин. Приглашу друзей и устрою пьянку от рассвета до заката. А на этой широте солнце долго не заходит!