Наконец он решился. Седовласая фигура поднялась с кресла и направила пистолет на Маргариту. Его тут же заметили, к нему протянулись руки. Крики вокруг становились все громче.
Тим не мог промахнуться. Он нажал спуск. Пуля попадет прямо в сердце.
Попадет в сердце… Джоанны.
Да, это было легко. Крики, излучение мозгов тысячи людей, яростно метавшихся по залу, ошеломили ее, и она не могла использовать свою силу. Она была еще не совсем зрелой, и потому Тим мог убить ее.
Мог, но не убил.
В последний момент он поднял ствол пистолета, и пуля пробила разрисованное полотно. С хриплым рыданием Тим бросился в толпу, клубившуюся вокруг, и исчез в массе людей.
Он беспрепятственно пробрался к выходу. Люди кричали так громко, что Тим не услышал, как одетая в белое Маргарита звала его.
— Тим, вернись! Любимый, ты был прав! Тим, вернись ко мне!
Тим Хэтауэй поставил на стол рюмку виски и посмотрел мне в глаза. Он немного протрезвел.
— Звала меня? — прошептал он. — После того, как я…
— Да, — подтвердил я.
— Вы там были?
— Был.
Вновь загремела оглушительная музыка, гротескные тени танцующих пар запрыгали по стенам.
Хэтауэй встал.
— Спасибо, — сказал он, облизнув губы. — Спасибо, что пришли за мной… сказали мне…
— У меня была причина, — ответил я. — Куда вы идете?
— Я возвращаюсь к ней, — заявил он. — К моей жене.
Ниша находилась в глубине зала, и нас никто не видел. Я тоже встал, взглянул на Хэтауэя и применил Силу.
Он умер мгновенно, без агонии. Это было милосердно.
Я подождал. Его тело осело на пол и осталось там, невидимое для остальных. Я был ему благодарен и потому убил его.
Но он дал мне то, что я искал так много лет. Даже низшее существо может оказаться полезным. Не думая больше о Хэтауэе, я направился к двери. Я шел к Джоанне, будущей матери моих детей, матери новой расы, которой суждено править Землей.
«Хотя держит нос налево»
(пер. с англ. Н. Гузнинова)
Чтобы сделать эту историю правдоподобнее, следовало бы написать ее по-немецки. Но германоязычный мир и так испытывает немалые трудности из-за того, «что держит нос налево».
Разумеется, это метафора. Так безопаснее. Вполне вероятно, что Резерфорд, деливший свои интересы поровну между семантикой и Бэйсин-стрит, сумел бы — не дай бог! — создать английский вариант того, о чем идет речь. Считалка, о которой рассказывает эта история, из-за reductio ad absurdum[20] ритма и смысла теряет в переводе всякое значение. Это то же самое, что перевести на немецкий «Бармаглота».
В считалке, которую Резерфорд написал по-немецки, нет ни слова о леваках, но, поскольку оригинал по вполне понятной причине не приводится, я заменю его возможно более точным английским эквивалентом. Английской версии недостает того безжалостного совершенства, ради которою Резерфорд работал месяцами, но в общих чертах вам станет ясно, в чем дело.
Начнем, пожалуй, с того вечера, когда Резерфорд швырнул в сына ботинком. У него была причина. Резерфорд заведовал кафедрой семантики в университете и как раз пытался одновременно проверять письменные работы и бороться с похмельем. Физическая слабость закрыла ему дорогу в армию, о чем он сейчас немало жалел, спрашивая сам себя, не стоит ли принять еще пару таблеток тиамина и при этом испытывая особо сильный приступ ненависти к студентам. Их работы никуда не годились, а от большинства за километр воняло. Резерфорд был известен почти набожной любовью к слову и не выносил, когда кто-то этим словом помыкал. Как говаривал Шалтай-Болтай: «Кому быть хозяином».
Студенты редко бывали хозяевами языка, однако работа Джерри О’Брайена была хороша, и Резерфорд внимательно прочел ее с карандашом в руке. Ему не мешало радио из гостиной, дверь туда была закрыта. Но вдруг радио умолкло.
— Эй! — тринадцатилетний сын Резерфорда просунул в дверь взъерошенную голову. На кончике носа у него виднелся чернильный потек. — Эй, папа! Я все сделал. Можно мне погулять?
— Слишком поздно, — заявил Резерфорд, взглянув на часы. — Очень жаль, но завтра у тебя уроки с самого утра.
— Nom d’une plume[21], — буркнул Билл. Совсем недавно он начал открывать для себя французский язык.
— Брысь отсюда! У меня срочная работа. Иди, послушай радио.
— Там сегодня такая чушь! Ну ладно… — Билл исчез, оставив дверь приоткрытой. Из соседней комнаты до Резерфорда донесся его приглушенный голос, и он вернулся к работе.
Внезапно он понял, что Билл снова и снова повторяет монотонный ритмичный набор слов. Автоматически он начал прислушиваться, желая уловить значение, и это ему удалось, хотя сами слова оказались бессмысленными — типичная детская считалка:
— Эн-ду-лайк-файк…
Резерфорд понял, что слышит это уже довольно долго, этот глупый стишок, заканчивающийся сакраментальным «и-мо-ле-бакс!» Такие глупости иногда цепко привязываются к человеку.
— Эн-ду, — монотонно напевал Билл. Резерфорд встал и закрыл дверь. Это помогло, но немного. Ритмичный напев доносился до него ровно настолько громко, чтобы заставить мозг работать в том же ритме. Эн-ду-лайк-файк… а, чтоб тебя!
Вскоре Резерфорд поймал себя на том, что шевелит губами и, гневно бормоча, двигает бумаги по столу взад-вперед. Он просто устал, вот и все, а проверка письменных работ требует сосредоточенности. Услышав звонок в дверь, он немало обрадовался.
Пришел Джерри О’Брайен, образцовый студент. Джерри был высоким худым брюнетом, влюбленным в ту же тонированную музыку языка, которая так влекла Резерфорда. Вошел он, улыбаясь от уха до уха.
— Здравствуйте, господин профессор, — приветствовал он Резерфорда. — Меня приняли. Вчера я получил документы.
— Превосходно. Садись и рассказывай.
Рассказ был недолог, но все же какое-то время отнял. Билл крутился рядом, подслушивая одним ухом. Наконец Резерфорд бросил на него убийственный взгляд.
— Брось ты свое «эн-ду», хорошо?
— Что? Извини, я даже не знал…
— Он делает это целыми днями, — пожаловался Резерфорд гостю. — Я уже во сне это слышу!
— Семантика такие явления не должны беспокоить.
— Эти проклятые семестральные работы! А если бы я занимался важной и точной работой, по-настоящему важной? Такая цепочка слов ввинчивается человеку в мозг, и нет силы, способной избавить от нее.
— Особенно в состоянии напряжения или усиленной сосредоточенности. Рассеивает внимание, правда?
— А у меня нисколько, — вставил Билл.
Резерфорд нетерпеливо кашлянул.
— Подожди, пока вырастешь и должен будешь на чем-то сосредоточиться. Точность — вот главное. Посмотри, что с ее помощью достигли нацисты.
— А что такое?
— Интеграция мысли, — возбужденно говорил Резерфорд. — Тренировка абсолютной сосредоточенности. Немцы создавали свою государственную машину годами — сверхбдительность они превратили в настоящий фетиш. Вспомни стимулирующие средства, которые они дают пилотам перед вылетом. Они беспощадно отсекли все факторы, которые могли бы угрожать uber alles[22].
Джерри О’Брайен раскурил трубку.
— Трудно отвлечь внимание немца. Немецкая ментальность довольно забавна. Они и вправду считают себя сверхлюдьми, верят, что у них нет никаких слабостей. Думаю, с психологической точки зрения было бы интересно убедить их в том, что у каждого из них может быть слабина.
— Конечно, только как это сделать? С помощью семантики?
— Пока не знаю. Разве что с помощью заградительного огня. Но бомба — это вообще не аргумент. Разорвать человека на куски не значит убедить его приятелей, что он был слабаком. Нет… Нужно заставить Ахилла самого поверить в свою пяту.