Она усмехалась, и отстраняясь, проходила в комнату: «Ну, если меня… – говорила  как бы рассеянно, прикуривая сигарету, – тогда поспешите: у вас не более пяти минут!» Я ахал и бурно протестовал, говоря, что пять минут – это ничего, и как же так, и что же  можно за пять минут, и т. п., а сам ходил за ней, как привязанный, держась за её талию… Подойдя к столу и сбросив пепел в пепельницу, она повернула ко мне смеющееся лицо: «Ну ладно, уговорил – десять!» Конечно, она шутила – да она просто смеялась надо мной! – о чём я мог бы догадаться и раньше, не будь я так возбуждён. С наслаждением потянувшись всем телом (я глазел на неё в немом восхищении), она облокотилась на стол и продолжая курить сигарету, отставила свою крупную округлую задницу, туго обтянувшуюся тёмной юбкой.

  

…Не сразу, но до меня доходит, что предмет сей предоставлен в моё полное распоряжение. С вожделением обхватив его, я пытаюсь его обнажить и наталкиваюсь на неожиданное препятствие в виде плотной костюмной юбки типа «миди», достаточно узкой и не желающей в таком положении подниматься выше бёдер. Я пытаюсь и так, и сяк, но не выходит никак; Ира задумчиво курит, изучает вечерние огоньки за окном и помогать мне не собирается. В отчаянии я упадаю на колени, и страстно целуя её подколенные сгибы, упрашиваю её на минутку выпрямиться. Против подколенных ласк она устоять не может: она лениво, неспешно выпрямляется, и тут у меня, наконец, всё получается…

  

Юбка движется вверх, всё выше, застревает в самом широком месте, но, наконец, оказывается на талии. Глазам же моим открывается больше, чем я ожидал – трусов на ней уже нет. Расцеловав Иркины ягодицы, я быстренько возвращаю её в первоначальное положение и некоторое время любуюсь картиной, достойной кисти (ей-богу, не вру!) какого-нибудь Тициана: великолепный, мощный, округлый «станок», за который так и хочется, поплевавши на руки и воскликнувши «Эх-ма!», крепко взяться и работать! работать! работать!

  

Чувствуя высочайший трудовой подъём, я тотчас встаю к станку и в радостном нетерпении пытаюсь соединить челночный механизм с нужной для него втулкой. Однако… такому «механику»… удаётся это… далеко не сразу… Но, наконец, виктория! Челнок неожиданно «проваливается» и делает первый неуверенный проход… и ещё один… и ещё… Станок мой, замерев, чутко внимает происходящему. Прекрасный ход! Вообще чудесен этот период, само начало, когда инструменты только «знакомятся» друг с другом, ведут себя осторожно, робко, учтиво, а до судорожных, могучих их соударений ещё далеко…

 

  …Тружусь я, как правоверный монах, отбивающий поклоны - самозабвенно, истово; подруга моя, наоборот, отвечает мне всё неистовее, поигрывая станком, как молодая кобылица, и вот мы, слившись в нашей чудесной скачке, несёмся уже не касаясь земли, поднимаясь всё выше, и выше!.. «И мчится вся вдохновенная богом!» - воскликнул бы я, будь я классик, но не о пресловутой птице-тройке, а о моей Ирке.

Ах, Ирина! Ты была такая!

  

…Скорость нашей скачки постепенно нарастает, и каким-то посторонним сознанием я отмечаю, что стол наш, который сначала просто покачивался, уже стучит в подоконник, подобно тарану, намереваясь сокрушить его… но какое нам дело? Мы летим вперёд, на всех парах и, кажется, осталось не так уж много… Я вижу, как Иркино лицо поворачивается ко мне: глаза полуприкрыты, рот тяжело дышит - она чего-то хочет… «Что, Ира?.. Что?!» - вопрошаю я. «Только не оста-на-вли-вай!..» - стонет она умоляюще. Перехватываю её покрепче, и... О, эти волшебные, мягкие и сочные шлепки, от которых плывёт сознание!.. Где-то внутри уже просыпается жужжащий рой пчёл... Вижу, как красные Иркины губы растягиваются в гримасе наслаждения и она коротко вскрикивает: «А-а!!». Все мои мышцы тут же напрягаются, я стискиваю мою кобылу «в шенкеля» и пускаю её в какой-то сумасшедший галоп. Танцуя на носках и стараясь попадать в ритм, Ирка быстро-быстро двигает задом. Обезумев, я, как заведённый, долблю эту роскошную задницу и, под Иркины крики, взрываюсь каким-то длинным, затяжным взрывом...

  

 Распалённый воспоминаниями, я укладывал рюкзак и мечтал только об одно: чтобы машина за мной пришла не сегодня, а лучше уж завтра... Так, собственно, и предполагалось: в машине протекал радиатор и Володя, шофёр, сказал, что сделать – он его, тра-та-та, сделает, но вот когда?.. Может, сегодня, тра-та-та – тогда сегодня и поедем, а может, тра-та-та, завтра… Ближе к вечеру шансы мои возросли: даже если и починил, – рассуждал я, – не поедет же он, на ночь глядя!.. Преисполнившись сексуальными надеждами, я не ждал уже никого, кроме Ирки, и когда в дверь позвонили, меня подбросило, как на пружине. Но… за дверью вместо душистой и нарядной Ирины стоял чумазый Володя, который говорить обыкновенно не умел, а  изъяснялся обычно криком и матерком, что отнюдь не являлось признаком его дурного расположения. «Кончай ночевать! - орал он. - По коням, тра-та-та! Шесть секунд на сборы, тра-та-та!» От его крика я тут же оглох, и вообще…

Представьте, что в приподнятом расположении духа вы прогуливаетесь по берегу живописного пруда и вдруг, неловко поскользнувшись, падаете в холодную и довольно грязную воду…

«Кончай орать! – отзываюсь я мрачно. – И чего тебе дома не спится?!» «Вперёд!.. И с песней, тра-та-та! – не унимается он. – Спать в могиле будем!»

  

Это я понимаю уже и сам. Уложенный рюкзак и портфель с книгами стоят в прихожей, и что ещё остаётся, как не накинуть куртку, не подхватить их и не захлопнуть дверь на замок?.. Проходя мимо Иркиной квартиры, я сначала хочу позвонить, чтобы попрощаться, но за дверью слышен смех, множество голосов, и я начинаю бояться, что моё прощание могут «неправильно понять», а точнее – понять слишком правильно… И я уезжаю, так сказать, по-английски.

  

*     *     *

 

 

Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля!..

М. А. Булгаков

  

…Грунтовая дорога углубляется в лес, где сгущаются сумерки, и начинает кружить вокруг подножия огромной сопки, с которой спускается холодный туман. Наш Газ-66 ровно урчит, раскачиваясь на дорожных волнах, и уверенно преодолевает подъёмы. И сама кабина, и сиденья очень высокие и земля где-то далеко внизу: кажется, что едешь на верблюде. Только холодно вокруг, туманно, неуютно, и верблюды здесь не выживут…

Смеркается, и Володя включает фары… «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами!..» Подстать было и у меня на душе... Я думал о том, что не увижу Ирку теперь месяца полтора, а то и два, и мысль эта вызывала невыразимую тоску. Я представлял, как она, отделавшись от гостей, выйдет с сигаретой на площадку и позвонит в мою дверь. Раз, потом ещё раз. Но никто ей не ответит. «Чёрт!.. Где его носит!» - подумает она, и праздник уже будет не в праздник… Через какое-то время она выйдет опять, потом снова. Но моя дверь так и не откроется.

Рядом крутит баранку и весело матерится неунывающий Володя.

– Ну, Дремучий! Ну, мудило! – со смехом начинает он очередную историю из жизни нашего бессменного заведующего обсерваторией Дремучева, бывшего в устах своих подчинённых личностью легендарно-анекдотической. - Поехали, значит, мы на праздники в Большерецк, за уйком, на этом вот газоне. С вечера поехали, с ночевой. Чтоб с утра, значит, его мешками грести. Говорили, что уйка этого там сейчас - ну, до жопы, воды не видно – одна рыба. Да!.. А там мороз уже - я те дам!.. Снегу-у - тра-та-та!.. Ну, на складе спальники ватные получили: новые, чистенькие - класс! Дремучев распорядился... В общем, всё по уму! Да-а... Приехали уже ночью, чайку попили - и спать, в кунге… Мешки спальные тёплые - нормальный ход!.. А я смотрю - Дремучий лезет в мешок прямо в ботинках! Ну, ему и говорят: Борис Степанович, спальники-то чистые, вы бы хоть ботинки сняли. «Ничего!.. - отвечает. - Они у меня НОВЫЕ!..»