Первым делом я постарался связаться с Рихардом Зейфертом из Дунайской флотилии. Как я выяснил, «Тисы» больше не существовало. Во время мобилизации корабль присоединился к группе мониторов в Броде-на-Саве и удостоился сомнительной чести сделать первый выстрел этой войны — на сербском пограничном посту возле Кленака, на рассвете двадцать девятого июля. Но последующий ход событий сербской кампании оказался неблагоприятным для Австрии. После двухнедельного жестокого сражения истерзанные ужасающими зверствами с обоих сторон сербы не только выгнали карательную армию генерала Потиорека, но и сами пересекли Саву и вторглись в Венгрию.

«Тиса» и несколько кораблей поменьше оказались отрезанными в рукаве реки выше Шабаца, и в конце концов их взорвали свои же экипажи, чтобы избежать захвата. Зейферта перевели на другой монитор, так что моё письмо дошло до него только в середине 1915 года. Он ответил, что в день моего исчезновения в Нойградитце разразился страшный скандал, пани Божена уехала в Польшу — к счастью, только с синяком под глазом, а Грбич начал бракоразводный процесс на основании ее постоянных измен. Как оказалось, он мог бы и не трудиться.

Прошло всего несколько недель с начала войны, когда венгерские власти в Банате с отвратительным удовольствием взялись сводить счёты с местным сербским населением. Гонведскому полку перед отправкой на сербский фронт из Сегеда торжественно вручили тысячу метров верёвки с указанием её не возвращать. Ее и не вернули, напротив, уже через неделю полк послал телеграмму с просьбой прислать ещё тысячу метров. Как владелец фабрики, Грбич был очевидной мишенью, и когда сербские армии пробивались через Дунай в южную Венгрию в последние дни августа 1914 года, они нашли его тело висящим на дубе на окраине Нойградитца, вместе с несколькими десятками других жертв скорого военно-полевого суда.

Что до Зейферта, он тоже не пережил войну. В 1918 году его вместе с отрядом моряков направили на Украину, чтобы восстановить порядок в той разорённой стране. Нужно отметить, что не из-за беспокойства за её жителей, а чтобы обезопасить железные дороги и реки, вывезти украинскую пшеницу из страны и накормить голодающие австрийские города. Его убили в перестрелке с партизанами около Херсона в августе 1918 года: печальная потеря многообещающей юной жизни.

Я не знал, что стало с пани Боженой. Люди, с которыми я разговаривал в последующие годы, сказали, что помнят Божену-Карпинску, певшую в провинциальном оперном театре в Лемберге — тогда польском Львове — в начале 20-х, но потом след её теряется. Мы с ней ровесники, так что в 1939 году, когда начался кошмар в Польше, ей исполнилось пятьдесят три.

Надеюсь, к тому времени она умерла: Львов находился в советской зоне оккупации по пакту Молотова-Риббентропа, а зрелый возраст — не лучшее время для женщины, чтобы отправиться в трёхнедельное путешествие в Сибирь в промерзшей скотовозке или выносить ужасы трудового лагеря НКВД. Но что бы с ней ни произошло, её неукротимый дух выживет.

В 1968 году или около того одним воскресным утром я забирал наручные часы после ремонта из ювелирного магазина на лондонской станции Илинг-бродвей. Я услышал звон дверного колокольчика, обернулся, и тут кровь внезапно отхлынула с лица. Это была она, пани Божена — точно такая же, какой я её знал, только носила она одну из тех мини-юбок, столь популярных в те дни (стиль, который, должен сказать, не выставлял её мускулистые ноги в лучшем свете), и пару солнцезащитных очков размером с корабельные иллюминаторы, поднятых на великолепную гриву золотых волос. У неё было отчётливо мрачное выражение лица, а сопровождал её запуганного вида молодой англичанин на полголовы ниже. Оказалось, они пришли выбрать обручальное кольцо — и самое дешёвое, на которое она согласилась, стоило в четыре раза дороже, чем готов был заплатить жених.

Когда я уходил, то услышал её голос:

— Шшшто?.. Ты не любишь свою маленькую Иренку? Я сейчас заплачу-у-у-у...

И тогда я увидел, как молодой человек с мученическим выражением лица роется в заднем кармане. Что до меня, мне пришлось зайти в кафе «Кардоум» и заказать чашку кофе, дабы прийти в себя. Руки тряслись так сильно, что официантка спросила, всё ли у меня в порядке и не вызвать ли скорую. Но я мог хотя бы утешаться тем, что несмотря на войны и развал империй, кое-что в мире не меняется никогда.

А господарица Зага? Я понятия не имею, что с ней стало после того утра на черногорском берегу, когда она плыла к ялику. Единственный намек появился много лет спустя благодаря книге о французских художниках, которую читала моя английская жена Эдит году эдак в 1963. Это была краткая заметка с манящим примечанием.

«Одна из любовниц Сутина [87] в Париже в 1924-25 годах была любопытной личностью, называвшей себя югославской принцессой Загой: женщиной с простыми чертами лица, но сильным характером. Она переехала с ним в Сен-Жан-Кап-Ферру, но позднее он её бросил, и она пристрастилась к абсенту, а затем несколько лет спустя умерла от туберкулёза в Антибе».

Я подумал, проблема наших мечтаний в том, что они могут исполниться. Что до двух моих спутников по путешествию, штабсторпедомайстера Кайнделя и стюарда первого класса Фердинанда Вонга, обоих секретно наградили за храбрость и мужество. Кайнделю вручили серебряную медаль «За храбрость» за «отвагу на действительной службе», а затем он ушёл в отставку с флота, его снова призвали в 1916 году из-за острой нехватки старших унтер-офицеров и поставили во главе отдела снабжения военно-морских сил в Поле. Эта должность и растущая военная нищета по всей Дунайской монархии позволили ему скопить приличное состояние от распродажи государственного имущества, но он не успел им насладиться. Он умер в октябре 1918-го, став одной из несчётного числа жертв страшной эпидемии испанки, положившей конец войне.

Стюард Вонг, как гражданский, доставил проблемы властям, когда дело дошло до признания его храбрости и потери руки в боевых действиях. В конце концов он удостоился личной аудиенции у императора в Шённбруне и был награждён небольшим пособием из личного императорского бюджета. Ему предлагали или ежегодный доход, или всю сумму целиком. Вонг мудро выбрал последнее и вложил деньги в маленькое семейное кафе в Триесте, где остался местной знаменитостью даже после перехода города в границы Италии в 1918 году, знакомя всех посетителей с историей своих странствий. Я собирался навестить его в 1934 году, когда морские дела Польши привели меня на Адриатику, но не удалось, поскольку он умер от инсульта за несколько дней до моего приезда.

В начале 1918 года из-за отчаянного дефицита офицеров линиеншиффскапитана Блазиуса Ловранича фон Ловраница, педантичного капитана «Эрцгерцога Альбрехта» в начале моих приключений, перевели на берег командовать пехотным батальоном кригсмарине на итальянском фронте, несмотря на то, что он был слишком стар для активной службы.

В те ужасные последние дни октября 1918 года он оказался в окопах изрытого снарядами хребта Монте-Томба чуть севернее Тревизо, пока голодающие и охваченные гриппом остатки габсбургской армии сражались, удерживая линию фронта, а всё вокруг них беспорядочно рушилось. При угрозе мощной атаки Антанты, с венгерскими полками по обоим флангам, старый Ловранич собрал роту боснийских мусульман и половину польского батальона и повёл их вместе с выжившими матросами в жестокую контратаку, которая временно заставила врага отступить от вершины хребта, а сам погиб при взрыве гранаты.

Возможно, и к лучшему, что он не увидел окончательный крах империи и династии, которым он и его предки столько веков служили со столь меднолобной преданностью. Я могу только надеяться, что во время последней атаки через колючую проволоку и по воронкам от снарядов на этом злополучном хребте, души Радецкого, Шварценберга, Евгения Савойского и всех императорских фельдмаршалов смотрели на него и храбрую горстку воинов, сражавшихся и умиравших (хотя они не могли этого знать) за государство, уже прекратившее существование.