— Я доложу о ваших нуждах императрице, — сказал Орлов. — Думаю, вы уже в скором времени получите все необходимое.

Они расстались как люди, не до конца понявшие друг друга. Орлов остался в Фокшанах, а Румянцев выехал к себе в Яссы. «Граф явно торопится, — думал дорогой фельдмаршал. — И напрасно торопится. Мир на скорую руку не делается. Тут нужно терпение».

Румянцев занялся подготовкой армии к военным действиям и в Фокшаны более не ездил. О ходе переговоров он узнавал теперь по коротким запискам Обрескова. А вскоре Обресков явился в Яссы сам. Он сообщил, что из-за неуступчивости турок конгресс пришлось закрыть без принятия каких-либо решений.

— А где граф Орлов? — спросил Румянцев.

— Выехал в Петербург, у него обнаружился какой-то недуг… А я, как видите, снова прибыл в ваше распоряжение, — добавил он таким тоном, который означал: мол, может быть, и надоел вам, а ничего не поделаешь, извольте принять и кормить.

Обресков был не прав, полагая, что Орлов выехал в Петербург по причине обнаружившегося вдруг недуга. Его взбаламутило письмо, полученное им из Петербурга от его доверенного. В письме сообщалось, что при дворе произошли некоторые нежелательные перемены, что фаворитом императрицы стал некто Васильчиков и что граф Панин ходит теперь «полным козырем» и прочие враги его сиятельства тоже, и что надобно по сим соображениям его сиятельству возвращаться незамедлительно…

Вот что на самом деле заставило графа рвануться дамой. Если он и испытывал недуг, то не физический, а тот, что давил душу. Он оставил в Фокшанах свой великолепный обоз, помощников, прислугу, личную охрану — оставил все и выехал на почтовых с одним только адъютантом. Куда девалась прежняя веселость! Лицо осунулось, улыбка более не трогала его губы. Почти всю дорогу он ехал молча, либо не слыша, либо не желая отвечать на редкие вопросы адъютанта. Одно только слово вылетало из его уст: «Скорее!» На почтовых станциях он отказывался от горячей пищи только потому, что не желал терять времени. Ел всухомятку. А про отдых и говорить нечего: он требовал ехать днем и ночью, и если ему когда и удавалось на часок заснуть, то только в экипаже на ходу.

Более двух тысяч верст проехал он таким образом: Москва была уже позади. До Петербурга оставалось каких-нибудь двести-триста верст, как вдруг на одной из станций к нему подошел незнакомый полковник и сообщил, что лошади его сиятельству для поездки в Петербург даваться более не будут, ее Величество приказала ему вернуться в Москву или ехать в любое из своих имений, появляться же в Петербурге запрещено.

— Не может сего быть! — вскричал Орлов. — Сие заговор моих врагов!

— Я имею собственноручный рескрипт императрицы, — отвечал полковник. — Извольте оставить тарантас и пройти в приготовленную для вас комнату.

Орлов подчинился требованию. Но он не желал, не мог подчиниться запрету ехать в Петербург. Он был уверен, что это дело рук Панина, стоит ему только сказать слово самой государыне, и все станет на место. Он умолял полковника разрешить ему продолжить путь, а когда это не подействовало, стал угрожать. Полковник, однако, с достоинством выдержал натиск.

— Если вы уверены, что это козни ваших врагов, — сказал он, — напишите государыне. Я готов повиноваться любому ее решению.

Орлов ухватился за эту мысль и тотчас настрочил длинное письмо. Он просил государыню, если ее сердце еще не остыло к нему, дозволить хотя бы на минуту прибыть к ней, пасть к ее ногам и развеять сомнения…

Ответ государыни пришел быстро. Тон ее письма был мягким, смиренным, почти умоляющим. Она призывала его к здравому смыслу, призывала забыть прошлое и не искать встреч, чтобы избавиться от взаимно тягостных объяснений. Она просила его поселиться в Москве или в другом месте, где он пожелает. Ежегодное содержание в 160 тысяч рублей ему будет идти по-прежнему, сверх того он получит еще 100 тысяч рублей на постройку дома… «Она от меня откупается», — с горечью подумал Орлов и велел сказать станционному смотрителю, чтоб закладывал лошадей.

— Государыня дозволяет ехать в Петербург? — спросил адъютант.

— Мы возвращаемся в Москву, — хмуро ответил Орлов.

После срыва конгресса в Фокшанах между Румянцевым и визирем вновь возобновилась переписка. Визирь искренне сожалел, что дело приняло такой оборот, и просил продлить перемирие. Его армия не была готова к возобновлению войны. Многие, турецкие солдаты рассеялись по домам, ушли за Балканы в надежде на скорый мир. В войсках не хватало продовольствия. Комендант Рущука вынужден был устроить за городом новое солдатское кладбище: смерть косила людей десятками…

Горячие головы предлагали Румянцеву воспользоваться трудностями, возникшими в турецкой армии, и перенести военные действия за Дунай. Осторожно намекал на необходимость возобновления активных военных действий и Обресков. Да что Обресков! Сама императрица писала ему о том.

Румянцев на все это только хмурился. Состояние его армии было не лучше визирской, если не хуже. Солдаты устали от войны. Госпитали были переполнены больными. В некоторых полках в строю оставалось менее половины личного состава. При таком состоянии армии только безумец мог рискнуть переправиться за Дунай. Нужно было время, чтобы привести армию в порядок, дать людям отдохнуть, подлечиться. И когда к нему пришло письмо визиря, он дал согласие продлить перемирие еще на 40 дней. Румянцев понимал, что рисковал этим навлечь на себя немилость государыни и ее окружения, требовавших «новых, скорых и решительных» побед, но его не могли остановить соображения личного благополучия. Он желал сберечь армию, которая нужна была России.

Визирь воспринял согласие фельдмаршала продлить перемирие с великой радостью. Он направил ему послание с выражением дружеских чувств и надежды на скорое возобновление переговоров о мире.

Румянцев не мог остаться глухим к посланию визиря. Он отвечал, что будет приветствовать возобновление переговоров, поручая их с русской стороны тайному советнику Обрескову. Местом проведения конгресса он предложил Бухарест, где для этого можно было найти удобное помещение.

Вскоре Румянцев получил от визиря одно за другим два письма, в которых давалось согласие на выбор Бухареста местом конгресса и было названо имя нового уполномоченного Порты на переговорах — действительного рейс-эфенди Елгази-Абдур-Розан-эфенди. Визирь писал, что новый уполномоченный есть «славная секретарей голова, одаренный многими знаниями и моралью, источник чистой риторики, сокровище приятного красноречия, обладатель совершенных достоинств и благовонной славы; одаренный высшей благодатью создателя господа, веры достойный в речах, искусный в секретах и приятный в обхождений». Прочитав эти строки, Румянцев невольно улыбнулся: умеют же турки хвалить своих людей!

Новый уполномоченный Порты и впрямь оказался человеком неглупым. Во всяком случае, он не страдал таким тупым упрямством, как Осман-эфенди, имел терпение выслушивать противную сторону до конца. За несколько, дней стороны достигли договоренности по многим пунктам мирного договора, но когда дошли до Крыма, переговоры снова зашли в тупик. Турки решительно отказались уступать России некоторые крымские крепости, признать гарантии России в отношении татар. Румянцев, внимательно следивший за переговорами, понял: речам пришел конец, настало время снова заговорить пушкам.

Глава VI

Поход за Дунай

Мирные переговоры прекратились в начале февраля, а спустя три недели Румянцев получил рескрипт императрицы с требованием немедленно перенести военные действия за Дунай, разбить армию визиря в Бабадаге, что ее величеству представлялось делом весьма нетрудным, после чего занять все пространство по ту сторону Дуная до самых Балкан.

Может быть, на месте Румянцева другой главнокомандующий и кинулся бы выполнять высочайшее повеление, чтобы показать свою рабскую покорность ее величеству и тем заслужить милость. Но Румянцев был не из таких. В плане императрицы он увидел смесь фантазии с уязвленным честолюбием и ничего больше. Он не мог принять ее план к исполнению. Не мог потому, что его нельзя было осуществить. По крайней мере в момент получения рескрипта.