Он не стал ей ничего говорить, поклонился и ушел.

В гостинице Румянцева ожидали два письма — от жены и императрицы.

Он начал с письма императрицы.

«Граф Петр Александрович! — писала она. — С неприятностью усмотрела я из письма вашего от 20 июля о приключившейся вам болезни и об оной жалею сердечно. Службы ваши, которыми вы и через последовавшее под предводительством вашим взятие Кольберга новый показали опыт, служат мне поводом к отданию надлежащей вам справедливости. Итак, снисходя охотно на прошение ваше, позволяю для лучшей способности до излечения вашего жить в деревне вашей или по востребованию нужды ехать и к целительным водам и пребыванию императорской милостью вам благосклонная

Екатерина».

Письмо показалось Румянцеву неискренним. То, что императрица так легко согласилась с его решением жить в деревне, говорило о том, что двору он не очень-то нужен… Письмо жены огорчило еще больше. Она ничего не писала о деньгах, позарез нужных ему. Все ее красноречие, излитое на семи листах, было нацелено на то, чтобы заставить его отречься от желания ехать на воды и немедля вернуться в Россию. «Ты будешь ездить со своей полюбовницей да веселиться, — читал он, — а я здесь плакать да кручиниться, да в долги входить. Тяжело мне. Уже шесть лет иго на себе ношу…»

Уличая его в неверности, графиня писала, что если он хочет жить, как жили прежде, то пусть едет сюда, она все простит, будет ему любящей и верной женой, если же он ее более не любит и не хочет жить с нею, то пусть едет к водам, только уж тогда надеяться на нее ему не придется: она все бросит и удалится в деревню…

Румянцев с досадой швырнул письмо на пол.

— Дура! Надо же написать такое!..

Вошел денщик. Молча подобрал разбросанные листки и аккуратно положил их на стол.

— Прикажете что-нибудь принести?

— Водки. И скажи хозяину, чтобы не заказывал для меня экипаж. Я остаюсь здесь надолго. — Румянцев снял мундир, бросил его на спинку стула и, расправив плечи, вздохнул с таким облегчением, словно избавился от тяжкого груза.

Императрица Екатерина писала письмо Понятовскому, последние два года жившему в Польше, когда ей доложили, что в передней ожидает приема Григорий Орлов.

— Попросите графа обождать, — сказала она секретарю, — я приму его через четверть часа.

Переписку с Понятовским она вела втайне от своих новых друзей. После переворота Понятовский забросал возлюбленную письмами, умолял позволить ему приехать в Россию, чтобы пасть к ее ногам. Екатерина отказывала. Его приезд мог только навредить ее положению, которое еще не было достаточно прочным. Появись в России, Понятовский непременно возбудил бы ревность Григория Орлова, а человек этот был сейчас ей нужен больше, чем кто-либо другой. Пока Орлов верил ей, верил ее любви, она могла чувствовать себя спокойно. Ради нее он пойдет на все, даже на смерть.

В поддержке Екатерина пока очень нуждалась. В народе не утихал ропот против ее «незаконного воцарения». Известию о том, что законный государь Петр Федорович умер от геморроидальной колики, мало кто верил. Чернь распускала слухи о его «чудесном спасении», о том, что скоро он опять возьмет царство в свои руки. Чтобы положить конец этим слухам, Екатерина приказала перевезти тело покойного Петра в Петербург и открыть к нему доступ.

Вглядываясь в почерневшее лицо усопшего, многие с сомнением вздыхали, а выйдя из церкви, с опаской толковали, что это, должно быть, другой, не настоящий государь, потому что если бы был «настоящий», Бог не дал бы почернеть его лицу…

После похорон Петра Екатерина отправила в Голштинию всех его родственников. Дан был указ и о высылке на родину голштинских солдат, некогда составлявших «личную гвардию» Петра. Впрочем, им так и не довелось увидеть родные места. Когда они плыли домой, в море разразилась страшная буря, и корабли пошли ко дну.

Желая утвердиться на троне, Екатерина остерегалась допускать ко двору иностранцев. Во избежание нежелательных толков не позволила приехать в Петербург даже родному брату, проживающему в Пруссии. Она искала себе опору только в лице русских вельмож — не тех, которые стояли у государственного кормила при прежних государях, а у молодых, имевших отношение к перевороту. «При новом правлении должны быть новые люди», — так сказала она, став государыней. Некогда первому человеку при дворе графу Ивану Шувалову она дала донять, чтобы он немедленно удалился в свои поместья, что тот и сделал. Бывший канцлер Бестужев-Рюмин, вызволенный из неволи и возведенный в чин генерал-фельдмаршала, тоже остался во втором ряду. Екатерина хотя и выслушивала его советы, но лишила всяких надежд занять ту роль, которую он играл во времена Елизаветы Петровны.

Первыми людьми при дворе теперь считались братья Орловы, Никита Панин. Правда, между ними не было полного единства. Больше того, они соперничали между собой и, соперничая, искали поддержки у государыни. Екатерине приходилось вести тонкую игру, чтобы, обнадеживая и того и другого, заставить обоих служить своим интересам.

Сердце государыни принадлежало Григорию Орлову. В то же время государыня не могла быть холодной и к Никите Панину: Панин был и образованнее и умнее Орлова, разрыв с ним мог вызвать немалые трудности. Он хорошо разбирался в политике, вел эти дела с большим искусством. За короткий срок он добился того, что дружбы с ней, новой императрицей, стали искать почти все монархи. Один только китайский император отказался принять русское посольство, ответив, что он «не ищет с Россией ни дружбы, ни коммерции и никакого сообщения».

Кончив писать, Екатерина подошла к зеркалу, поправила зачесанные назад волосы, после чего приказала пригласить Орлова.

Орлов явился при орденах. Государыня щедро наградила его за участие в перевороте — удостоила графского титула, подарила огромное состояние. Из полунищего офицера он превратился в одного из богатейших людей России.

— Надеюсь, ты не обиделся, что я заставила тебя ждать? — улыбнулась она ему своей обезоруживающей улыбкой.

— Смею ли я, богиня моя!.. — влюбленно прильнул к ее руке Орлов.

Она спросила его о погоде: все так ли дует ветер, как дул вчера? Орлов отвечал, что ветер стих, но на улице морозно.

— Жаль. А мне так хотелось покататься на санках!

Приехав в Москву по случаю своего коронования, Екатерина в эти январские дни почти никуда не выезжала, занимаясь выслушиванием докладов да письмами.

— Я пригласила вас, граф, для совета, — заговорила она тоном, каким ставила его в положение обычного придворного. — Граф Румянцев прислал прошение о полной отставке. Никита Панин находит, что прошение следует уважить. А как смотрите на это вы?

Орлов насупился.

— Вашему величеству виднее, какое принять решение. Но я не стал бы слушать Панина. Граф видит в Румянцеве соперника своему брату. Как военачальник Румянцев гораздо выше Петра Панина.

Государыня надула губы.

— Знаю, Румянцев отличный генерал, но он не в меру упрям и не питает должного почтения к высочайшим особам.

— Я не имею чести знать его лично, но я слышал о нем много похвального. В армии его любят. Он человек без хитростей, и если останется служить, то будет служить честно. А то, что он не спешит пасть к стопам вашим, — продолжал Орлов, — так это оттого, что недоверием его обидели…

Усевшись в кресло, императрица рассеянно постукивала пальцами по подлокотнику. Видимо, она еще не могла остановиться на каком-либо решении.

— Такие генералы, как Румянцев, вашему величеству еще понадобятся, — после паузы вновь заговорил Орлов. — Сами вчера заметить изволили, что надобно нам очи на Турцию нацелить, потому что беды от нее не долго ждать…

Императрица действительно говорила это на обеде с участием высших сановников. О войне с Оттоманской империей она стала помышлять с первых дней своего воцарения. Россия не имела свободного выхода к Черному морю. От моря ее отрезали обширные владения Порты и Крымского ханства. В руках турок находились устья Дона, Днепра и Буга. Они считали Черное море своим и отказывались пропускать в него иностранные суда.