Как-то получилось, что Петру некогда было бояться — подчиненные матросы смотрели на него с надеждой и ждали распоряжений. Действовал он спокойно и размеренно, как приучал его Ушаков. Он командовал людьми, расписанными на его орудиях, отвечал за их действия, старался с честью исполнить свой долг…
Палуба под ногами беспрерывно содрогалась и гудела, завеса серого дыма заволокла сплошь пролеты батарейного дека. Короткие слова команды срывались сами собой:
— Бань проворней! Заряд! Ядро! Прибивай! Товьсь!
Сквозь клубы дыма, быстро переходя от орудия к орудию, проверял наводку унтер-лейтенант Копытов. Его черное от пороховой копоти лицо сияло.
— Молодцы, братцы! Так целься! Турок корму нам показывает! — Он выждал мгновение-другое и прокричал: — Пали!
Правый борт «Святого Павла» скрылся в пороховом дыму… Сигнальщики Войновича зорко следили за действиями турок.
— Турецкий флагман ворочает оверштаг! — донеслось с салинга.
Сенявин подбежал к побледневшему Войновичу.
— Каково Ушаков задумал славно турок сбить! — восторженно воскликнул он.
Войнович не разделял восторга своего флаг-капитана, однако повеселел — турки, кажется, в самом деле терпели поражение.
Флагман Гуссейн-паши уваливался под ветер, показывая разрисованную золотом корму. «Святой Павел» словно дожидался этого момента. Мощный залп всей артиллерии правого борта обрушился на корабль. С кормы турецкого корабля во все стороны полетели расщепленные куски дерева… Турецкая эскадра, повинуясь старшему флагману, выходила из боя и отступала.
Бригадир обернулся. Далеко по корме маячили паруса кордебаталии и арьергарда Войновича. «Однако он не спешит догонять турок».
Утопив турецкую шебеку, «Святой Павел» вышел в голову авангарда. Турки, пользуясь преимуществом в скорости, проворно уходили.
Федор Федорович спустился на шкафут. Кругом валялись щепки от поврежденной фор-стеньги и бизани, болтались перебитые ванты у грот- и бизань-мачт. Паруса сияли десятками больших и малых дыр. Фальшборт пробит во многих местах… Ушаков, сняв шляпу, перекрестился: «Слава Богу, убитых на «Павле» нет». На верхнем деке построилась вся команда, кроме вахты. Почерневшие от копоти и пороха лица, замазанные и порванные робы, бинты и повязки. Командир остановился посредине.
— Братцы, — в хриплом голосе звучало торжество, — нынче здесь, на нашем море, первая генеральная баталия флота нашего над неприятелем победою увенчалась… Вам, господа офицеры, и всем служителям матросам, — Ушаков повернулся, глядя вдоль строя, — за отменную ревность и храбрость духа превеликая похвала и благодарность Отечества!
Командир крепко обнял и поцеловал унтер-лейтенанта Петра Копытова, главного «зачинщика» меткой стрельбы. Громогласное «ура» неслось на идущие в кильватере фрегаты и дружно подхватывалось их командами…
В это время эскадра соединилась с авангардом Ушакова. Войнович был вне себя от радости. Турецкая эскадра, вдвое превосходящая русских, отступила.
— Ай да бачушка, Федор Федорович, отменно турок угостил, дал капудан-паше порядочный ужин!
Слушая адмирала, Сенявин искренне жалел об одном: «Почему мне не везет? Привязан к трусливой флагманской юбке, а тот в стычку с неприятелем не вступает», — досадовал он.
Эскадра продолжала крейсировать в направлении Крыма и спустя два дня подошла к Тарханову-Куту.
Войнович вызвал Ушакова с рапортом. Уже на следующий день после боя Сенявин заметил перемену в настроении контр-адмирала: «Мыслимо ли одной авангардии Ушакова подобную викторию одержать? Выходит, что эскадра при сем лишь присутствовала?» — сказал Войнович Селивачеву в кают-компании. Очевидно, он размышлял не о том, что произошло во время боя и кто был истинным «виновником» разгрома турок. Нет, его беспокоило, как облечь себя в победные лавры. Войнович и прежде, когда они были в разных должностях, завидовал Ушакову, неприязненно относился к нему. Теперь это проявлялось все чаще. Прочитав рапорт Ушакова, он вдруг насупился:
— Прежде времени высокие награды столь многим офицерам ходатайствуете.
— Они того заслужили, Марко Иванович, — твердо сказал Ушаков. — Я сам восхищен храбростью и мужеством Шишмарева, Лаврова, Копытова и прочих штаб- и обер-офицеров, а равно всех нижних чинов, служителей.
Войнович захмыкал, что-то пробормотал и запальчиво воскликнул:
— Однако ж я сего не примечал!
Ошеломленный Ушаков, еле сдерживая негодование, ответил:
— Не ведаю причин вашего недоброжелательства, однако усматриваю в том забвение подвигов людей, под моим чином состоящих.
Словно не слыша Ушакова, Войнович продолжал:
— Кроме прочего, ты ведь, друг мой, и баталию начал без моего сигнала, и линию строя нарушил по своей воле.
— Петр Великий завещал нам не цепляться за устав яко слепцу за стену. Атака неприятельского флагмана не терпит догмы. В том смысл моего маневра, и оным мы турок побили. — Ушаков говорил спокойно, уверенный полностью в своей правоте. — О всех действиях своих, а также о поощрении моих людей принужден донести буду главнокомандующему флота, нашему светлейшему князю.
Спросив разрешения, Ушаков холодно поклонился и вышел.
Едва шлюпка с ним отошла от борта, Войнович вызвал Сенявина:
— Приготовься скакать к светлейшему князю. Повезешь рапорт о сражении. — Надо было упредить строптивого бригадира.
Спустя два дня поврежденные в бою фрегаты направились в Севастополь, и вместе с ними ушел Сенявин.
В Херсоне он узнал, что Потемкин расположился в походном лагере под Очаковом.
Второй месяц стояли под Очаковом русские войска. Сюда стянул Потемкин главные силы, надеясь на скорое взятие крепости. Недавний успех — истребление турецких судов береговыми батареями и гребной флотилией — вселил в него надежду, что крепость вот-вот падет, однако турки и не помышляли о сдаче.
Светлейший князь и здесь, в походном лагере, не изменил своего вольного образа жизни. Окруженный толпой льстецов, прощелыг иностранцев, сомнительными дамами, он задавал пиры, которые гремели сутками. Подъезжая вечером к громадному шатру князя, Сенявин еще издали услышал приглушенные звуки оркестра и нестройные возгласы, раздававшиеся изнутри. Дежурный офицер вначале не хотел докладывать и порекомендовал Сенявину переждать до утра. Лишь после настойчивых просьб он удалился в шатер и тут же пригласил Сенявина.
Посредине шатра стоял громадный стол, заваленный яствами: бужениной и поросятами, севрюгой и осетриной, устрицами и маслинами, сырами и квашеной капустой, сливами, грушами, мочеными яблоками. Среди них возвышались зеленые штофы, изящные и пузатые бутылки, серебряные кувшины и кумовницы с водками и заморскими винами.
В торце стола сидел, насупившись, Потемкин. Очевидно, привычная хандра одолевала его. Увидев Сенявина, он махнул рукой, и все враз смолкло. Видимо, завсегдатаи этого сборища давно усвоили каждое движение своего кумира и особенно последствия для тех, кто замешкается и сфальшивит.
Выслушав рапорт и прочитав присланный рескрипт, Потемкин встал, облобызал Сенявина и, подняв обе руки, вскричал:
— Виктория!
Немедленно все наполнили бокалы, Сенявину сам Потемкин налил в большую серебряную чашу и провозгласил:
— Виват флоту Черноморскому!
Выпив до дна, он обнял Сенявина и увлек в свой походный кабинет, рядом с шатром. Усадив его на банкетку, князь велел принести вина и, угощая, сказал:
— Войнович тебя хвалит за неустрашимость и расторопность, гляди не возгордись.
Расспросив подробно Сенявина о сражении, он повеселел, оглядел его с ног до головы, хитро прищуривая зрячий глаз, и внезапно проговорил:
— Ступай, Сенявин, проспись и чуть свет поскачешь с реляцией, в Петербург. Порадуешь матушку-государыню.
Едва отдохнув с дороги, Сенявин умчался на рассвете в столицу в сопровождении фельдъегерей. Приехав через неделю в Петербург, Сенявин узнал, что императрица находится в Царском Селе.
…Похитив у мужа-полунемца русский престол, немка Екатерина II, на первый взгляд, искренне пеклась о благе своего нового Отечества, и прежде всего дворянского сословия. За тридцать с лишним лет жизни в России она научилась ценить людей за их труды и способности. Какие? Прежде всего — за радения для ее славы и возвышения. Конечно, Ломоносов, Суворов, Державин и многие другие служили во благо Отечества и всегда бескорыстно. Что же в основном двигало Екатериной во всех ее внешне весьма привлекательных и с виду подчас благонравных предприятиях и поступках?