— Когда Дикон позволил тебе прикоснуться к нему?

— Не знаю. Думаю, он должен был быть связан или что-то ещё, чтобы я ударила его ножом. Но как? Его связывали в Конго, и ему это не нравится. Это не заводит его, а, наоборот, убивает любое возбуждение. Возможно, я прибежала откуда-то и потом ударила его? — я медленно потрясла головой — Последним я запомнила беспорядочную смесь всякого дерьма.

— Смесь?

— Таблетки и секс. Кто-то занимается с верёвками. Думаю, меня подвешивали на некоторое время. А это значит, что Дикон был там, когда меня связывали.

— Никто другой никогда не связывал тебя? — спросил Эллиот.

— Меня связывали бесчисленное количество раз до того, как мы с ним стали эксклюзивной парой. Но что касалось настоящего искусства вязания шибари? Дикон всегда делал это лично. Он бы не позволил сделать это кому-либо ещё. Так было с самого начала.

— То есть ты была эксклюзивной с самого первого дня?

— Да, — я не думала об этом в таком ракурсе, но сейчас меня распирало от детской гордости. — Даже Мартину и Дебби не разрешалось это делать.

— Кто они такие?

— Они живут в доме номер два. Это его самые лучшие ученики. Дебби великолепна. Она связывает лишь мужчин. Делает прекрасные вещи, и у неё на самом деле искусная методика, даже несмотря на то, что она так молода. Мартин очень талантлив, но Дикон говорит, что он никогда не постигнет сути, — я пожала плечами. — Даже если бы я была под наркотиками и позволила бы им связать меня, то Дебби всё равно не ослушалась бы Дикона, а Мартин был в Нью-Йорке. Поэтому я не знаю.

Эллиот вертикально поставил ручку на стол, продолжив держать её между пальцами. После этого он поёрзал в своём кресле. Почему каждое его движение пробуждало во мне такой интерес? Почему я наблюдала за ним? Возможно, это из-за того, что у него была такая власть надо мной, или потому, что он говорил движениями, словно в его теле сначала зарождались не слова, а тень этих слов.

— Думаю, что мы скоро это выясним, — произнёс он. — Мистер Брюс чувствует себя достаточно хорошо, чтобы дать показания. Если у тебя есть, что рассказать мне, полиции или адвокату, лучше это сделать сейчас.

Он чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы давать показания. Ему лучше. Я громко сглотнула и набрала полные лёгкие воздуха.

— Слава Богу.

— Ты не боишься того, что он может сказать?

— Нет.

— Он может выдвинуть обвинение.

— Я не беспокоюсь по этому поводу.

— А о чём беспокоишься? — спросил он.

— Как долго вы здесь работаете?

— Сейчас важно не это. Ты меняешь тему разговора.

— Я клоню к тому, что неважно, что он скажет, у нас есть адвокаты. А у них есть свои адвокаты. Если бы он захотел что-то сделать, сделал бы это. То, о чём я беспокоюсь, не касается закона. Дикон — вот мой закон. Он единственный, кого я должна слушаться. Я беспокоюсь о том, что сделала. Как это повлияло на него. На нас.

— У тебя очень странное чувство восприятия.

— Мне говорили, что это аффлюэнца (прим. пер.: «эпидемия» чрезмерного труда и повышенного чувства долга, или постоянная озабоченность своим материальным положением).

Эллиот с грустью улыбнулся.

— Сеанс окончен. Увидимся завтра.

ГЛАВА 12.

Я могла поесть и в своей комнате, но время наедине с собой нельзя было назвать полезным, к тому же я провела здесь слишком много времени. Поэтому, когда Джек сел рядом со мной, мне стало легче от контакта с человеком. И в то же время я не знала, что с этим делать.

— Завтра последний день, — произнёс он, разломив свой свежеиспечённый хлеб и обмокнув его во взбитое с сахаром масло. — Что думаешь?

— Думаю, они меня отпустят.

— Тебя возьмут под арест ещё до того момента, как ты ступишь за порог.

Я пожала плечами.

— Они внесут залог. Я вернусь домой, а там посмотрим.

Я наблюдала за кусочком ветчины в супе, которые туда сама и кинула. Ещё и овощи на гриле. Маринованная говядина. Вся еда была такой, и под «такой» я подразумевала самое худшее дерьмо в своей жизни. Словно я скиталась по району в поисках этой пищи.

Я оттолкнула поднос:

— Еда просто отстой.

Мне хотелось того, чего не было на моём подносе. Тревога прожигала в груди дыру. Мне не становилось легче. Ни от тех таблеток, которыми они меня пичкали. Ни от терапии или гипноза. У меня были свои способы решить проблемы, но их отняли.

— Они ожидают, что я завяжу с выпивкой, когда выйду отсюда, да? — спросила я.

— Скорее всего. Но какая разница. Просто найди себе водителя, и они не почувствуют разницы. Всем насрать на то, что ты делаешь, пока не начинаешь вредить какому-нибудь важному ученику средней школы. Вот тогда ты оказываешься с головой в дерьме.

То, что он вычищал хлебом свою тарелку и лишь как бы невзначай отпускал этот комментарий, должно было сказать мне, что Джек не вкладывал в свои слова настоящий смысл. Он пытался подколоть меня. Хотел задеть за живое мои и без того больные места. Ему удалось, но мне это показалось легкомысленным и жестоким.

— И как это понимать? — произнесла я.

Он продолжил жевать:

— Это означает то, что мы можем и дальше разрушать сами себя, но только до тех пор, пока не вредим кому-либо ещё. Тому, у кого нет ничего. После этого наши головы покатятся, — он провёл пальцем по горлу. — Серьёзно, я здесь потому, что продал жвачку с наркотиком учительнице. В новостях буквально кричали о том, что мой отец старался выдвинуть против неё обвинения, будто это она на мне зарабатывала. Ну а я? Я продал четыре грамма Рольфу Венте и получил своих кузнечиков, — Джек перестал жевать. — Почему ты так на меня смотришь?

— Людям не было насрать на Аманду.

— Нет. Тебе тоже не было. Остальные просто замедлили шаг, чтобы рассмотреть кровь на дороге.

А крови на самом деле было много. Богатая кровь. Если отрубить голову Чарли, то можно даже сказать, что голубая кровь. Лицо Аманды и искорёженное трещинами лобовое стекло проплывали передо мной, пока я под кайфом сидела на заднем сиденье её машины. Она казалась мне персонажем из мультфильма, который мог протискивать свою голову в щель в стене и вытаскивать её обратно, превратив своё лицо в карикатуру. Я положила руку на её попку и, лаская, произнесла:

— Упругая и сладкая, детка. Упругая и сладкая. С тобой всё будет в порядке.

— Ты же не собираешься расплакаться? — скептически произнёс Джек. — Тебе не разрешено иметь проблемы, мисс Сладкие Сиськи. Поэтому извини.

Я не знала, что с Джеком было не так. Что-то, вероятно, случилось в его мире, потому что он был раздражительным и защищался, но мне было насрать. Мысль о том, что всем было наплевать на смерть Аманды даже после того, как об этом написали во всех газетах, а её родители не пускали людей на похороны, тяготила моё сердце. Он был прав. Всем было наплевать на неё.

Но разве можно заставить людей заботиться о чём-нибудь? Аманда Вестин погибла из-за ДТП, сев пьяной за руль, потому что её водитель сбежал, будучи сыном какого-то графа где-то в захолустье Европы. Да, была масса репортёрских машин, цветы на похороны присылали из Индии, но как я должна была заставить их переживать? Как могла сказать им, кем она была? Рассказать о том, что она заставляла меня смеяться, когда мне было грустно? Что она любила своих собак? И отдавала мне последнюю дозу кокаина, когда я в этом нуждалась? Или о том, что она всегда была готова трахнуться со мной, когда я этого просила?

— Она была хорошим человеком, — произнесла я. — Одной из лучших.

— Конечно, — Джек пожал плечами.

Маленький комок тревоги в моей груди перерос во что-то большее. В то, что не имело границ. Во что-то большее, чем я. Шире, чем могла выдержать моя грудь, и у этого чего-то была своя сила.

Именно эта сила внутри меня, а не я оттолкнула поднос. Пнуть его доставило мне удовольствие, потому что внутри меня появилось некое пространство: уголок, в котором не было этой тревоги. Я оттолкнула и поднос Джека тоже. Смахнула рукой всё, что там было, и отбросила подставку с солонкой и перечницей, а потом залезла на стол. Когда я прыгнула со стола, эти ублюдки уже пришли, чтобы поймать меня. Берни, старый добрый Берни, был намерен не дать мне упасть, а Френсис уже доставала из кармана шприц.