— Что значит гуд бай? — возвысила голос Иванова. — И не валите на завод. Пошлите туда своего толкача. Я попрошу Черкасова, чтоб отправил телеграмму в Новосибирский обком партии. Сама слетаю, если вам, черт побери, штаны узки. Но тяп-ляп… абы как… с расчетом на потом — не позволю!
— Надо мной не каплет. Закончу покраску второго и третьего сниму рабочих…
— Будь я мужчиной, за такие слова набила б вам морду. Выходит, только мне нужна больница? Я рожаю в балке. Я за триста километров лечу, чтоб сделать рентгеновский снимок, запломбировать зуб. Я занимаюсь самолечением, калечу себя. Да если выйти сейчас к рабочим и сказать, что господин Хохлов не соблаговолил…
— При чем тут Хохлов? — взревел мужчина, видно припертый к стенке. — И какой я господин? Я — коммунист…
— Говенный, — жестоко отчеканила Иванова.
Тут Черкасов увидел ее. Высокая, огненно-рыжая, с красными пятнами на продолговатом худощавом лице. Она шла слегка сутулясь, твердо ставя длинные стройные ноги в высоких кожаных сапогах. И столько ярости было в ее взгляде, в стремительной походке, в бодливом наклоне разлохмаченной головы, что, настигший ее, оскорбленный Хохлов не посмел заступить ей путь, а пошел рядом, чуть приотстав и опасливо засматривая сбоку, снизу вверх (он был ниже ростом).
— Вы не смеете! Не смеете! Распустились. Распоясались… — уязвленно и гневно застрелял раскаленными словами.
— Заткнись! — оборвала его Иванова и увидела Черкасова.
Качнулась, будто оступясь, но сразу выпрямилась, вельможно вскинула голову, вытянулась и пошла решительно и неодолимо, словно намереваясь таранить секретаря горкома.
«Александру Иванычу такой бы характер. Воистину — пути твои неисповедимы…» — мелькнуло в сознании Черкасова, и на миг возникло перед ним флегматичное бледное лицо Ивася.
— Доброе утро, Клара Викториновна, — улыбчиво поздоровался Черкасов, делая вид, будто только что вошел и ничего не слышал. — Не терпится вам поскорей поставить на ноги свое детище…
— Под лежачь камень вода не течет, Владимир Владимирович! Слыхали такое? — кольнула пытливым взглядом зеленоватых жарких глаз. — Хочешь не хочешь, подпрягайся к строителям. Не обижаюсь на них. Работают как дьяволы. И хоть помех до… черта — не пасуют. Ни смет, ни лимитов, ни бога, ни черта. На совесть и на высшем уровне. Последняя закавыка — вентиляционное оборудование для лабораторий и рентгеновского кабинета. Должны были поставить в третьем квартале, теперь дай бог, если в начале будущего года… Хохлов вот обещает своего человека из треста командировать в Новосибирск. Подкрепить бы его телеграммой в обком партии.
— О чем разговор, Клара Викториновна, — поспешил успокоить Черкасов, пожимая руку Хохлову. — Ты это толково надумал, Тит Романыч. Сегодня же созвонюсь с Туровском, попрошу Бокова послать телеграмму.
— Вот дело, — обрадовался Хохлов. — Есть у меня дипломат Филановский. К любому замочку подбирает ключ. Сам уговорит, сам получит, сам же и отгрузит спецрейсом. Глядишь, сдержим слово, сдадим к Октябрьским больницу…
— Большое дело сделаете, Тит Романыч. Всенародное, — горячо подхватила Клара Викториновна, и грудной низкий голос ее дрогнул прочувствованно, и глазами обласкала, возвеличила, вознесла. — Спасибо вам скажут турмаганцы. Земным поклоном поклонятся…
Разговаривая, вышли на улицу. Рядом с горкомовским «газиком» появился его собрат из стройтреста.
— Вы на чем сюда, Клара Викториновна? — спросил Черкасов.
— Как всегда, на собственном пару. Две машины «Скорой помощи» на город. И буровые, и промысел под нашей опекой. Попробуй-ка! Захочешь, да не возьмешь машину. Участковые по колено в грязи плутают по здешним лабиринтам.
— Я говорил в облздраве. Обещали…
— Мастера обещать. Знаю их методу. Выделили и разнарядку прислали, а сами тянули резину, пока навигация не кончилась. Вчера Зимовников звонит: берите свои машины. Сразу три. В порядке исключения и шефства над нефтяным районом. Сукин сын! Знает ведь — не взять…
— А вы берите, берите, Клара Викториновна. Подскажу нефтяникам, они на МИ-6 целую автоколонну одним заходом перекинут.
— Ага! — возликовала Иванова. — Вот дело! Ну, спасибо. У Зимовникова камни в желчном пузыре заворочаются. Нагреем субчика…
— Садитесь, подвезу.
— Спасибо. Мне Хохлов свою машину одолжил. Мы с ним — нерушимый блок коммунистов и беспартийных… — засмеялась так вольготно и раскатисто, что пыжившийся еще Хохлов не сдержал улыбки.
«Ну, баба. Ну, молодец. Такую бы на каждый узел. Ни санкций, ни подношений не ждет. Что вяжет ее с супругом?.. Лед и пламень. Парадокс…»
Не заметил Черкасов, как промелькнул путь до площадки, где строилась первая на промысле капитальная дожимная насосная станция для прокачки нефти по нефтепроводу. ДНС строилась недопустимо медленно, а понатыканные всюду времянки под брезентом захлебывались, задыхались, не в силах создать нужное давление в трубопроводе. Рвались кольца, лопались поршни, раскаливались цилиндры. Летучий отряд ремонтников метался от времянки к времянке, на бегу латая, штопая, меняя. Насосная нужна была промыслу как воздух, как хлеб. Нужна, чтоб непрерывным потоком струилась на товарный парк маслянистая черная жидкость…
Человек двенадцать каменщиков выкладывали стены, подымая носилками на леса раствор и кирпич. Кладка поднялась над землей метра на три. Ее предстояло удвоить, потом сделать кровлю, подвести к станции коммуникации, установить оборудование…
— Конца не видно. Такими темпами египетские пирамиды возводили, — с горькой иронией сказал Лисицын, которого Черкасов застал на стройке. — И это в атомный век! Пока мы такими темпами обустроим промысел…
— Чего предлагаете? — спросил Черкасов.
Спросил почему-то требовательно и сразу почувствовал отчуждение, мигом поднявшееся меж ними. И уже с той, недосягаемой стороны убийственно равнодушно забубнил Лисицын:
— Ничего не предлагаю. Мы — заказчики. Есть генподрядчик…
— Неуместное и вредное разделение, — перебил Черкасов. — Дело общее и заботы общие.
— Уравниловку предлагаете?
— Предлагаю почаще думать о собственной причастности ко всему и помнить о своей ответственности за все.
Лисицын, приоткрыв рот, вскинул правую руку с оттопыренным указательным пальцем, и, будто жерла орудий из крепостных бойниц, неприязненно нацелились на Черкасова черные глаза. Но голос Лисицына остался по-прежнему блеклым, и этим смазывалась острота его слов.
— Один за все и за всех — старо. Пусть уж каждый за себя. Зачем же генподрядчик, если мы за него и проект — добыли, и оборудование — выбили, и кирпич подвезли. Каждый день здесь не Бакутин, так я иль кто-то из главных специалистов НПУ. Помогаем, вдохновляем, советуем, затыкаем дыры. А ведь нам за это ни материальных, ни моральных надбавок. От доброты душевной. От сознательности. Почему же нет этой сознательности у генподрядчика? Почему, кроме премий и процентов, его ничто не волнует? Потому, что мы добры…
— Будьте злее, — посоветовал Черкасов.
— На всех зла все равно не хватит.
— Значит, что же?
— А ничего, — безнадежно выговорил Лисицын и упрятал жерла глаз в бойницы, опустил руку.
«Высказался. Исполнил гражданский долг, — глядя в отчужденное лицо Лисицына, подумал Черкасов. — Понимает, что так негоже, а не хочет извилиной шевельнуть. Опытный, знающий, но перегрузки страшится сверх меры… А где мера?.. Кто определил?.. Стоп. Так негоже. Так можно всю страну на одни плечи. И за то, и за это — с одного. А дифференциация? Специализация? Субординация, наконец? Каждому — свое, и всяк за себя… Но не на особицу, не в одиночку. Все спаяны в одну цепь… При чем тут цепь?»
Запутался Черкасов, рассердился на себя и на Лисицына и, чтоб не продолжать ставший неинтересным разговор, окликнул бригадира строителей:
— Товарищ Копылов! Валерий Кириллович?!
Тот с приметной медлительностью слез с лесов, неторопливо, вразвалочку подошел, на ходу вытирая руки о какую-то тряпицу. На нем — тяжелые кирзовые сапоги, заляпанный раствором и глиной ватник. Видавшая виды серая ушанка. Лицо у Копылова ничем не примечательное, обыкновенное рабочее лицо, до красноты обожженное непогодой, иссеченное морщинами.