Только вплотную подлетев и зависнув над ним, Бакутин разглядел из окна вертолета загадочный Турмаган. «Спустись пониже, дай кружок», — попросил вертолетчика, а сам прилип носом к вибрирующему круглому стеклу.

То, что называлось Турмаганом, прилепилось к обскому крутоярью и сверху походило на палубу гигантского судна, терпящего катастрофу. Груды бревен, труб, проволоки, ящиков и мешков, кучи выкорчеванных пней, черные язвы котлованов, черные царапины траншей, черные дымы костров, нелепое нагромождение разномастных строений, между которыми торопливо и бестолково сновали люди и машины, машины, машины. Окутанные сизой гарью, они везли, рыли, толкали, буксовали и вязли в торфяном месиве.

Это было рождение. В муках и корчах, в поту вылуплялся из болот новый город. Надо было помочь ему вылезти, выскрестись, выкарабкаться, подняться на ноги. И повивальной бабкой, и крестной мамкой, и нянькой-кормилицей должен был стать Бакутин.

Он дрогнул, прошитый этой мыслью. В душе встрепенулась и зазвучала вовсю доселе молчавшая струна, и от звука этого Бакутин захмелел и уже смутно, как сквозь сон, услышал слова Лисицына: «Пока у нас — на нуле. Ни емкостей, ни труб, ни техники. Только заверительно-успокоительные телеграммы… Землеройщиков и трубоукладчиков — ни единого. А приедут — селить негде. И в палатках, и в землянках кантуются…»

От этой панической тирады Лисицына непонятно почему, но Бакутин возликовал и громко, озорно, с неприкрытым ерничеством крикнул: «А через полгода баржи за сибирской нефтью пожалуют?» — «Если не раньше. Пятнадцатого-то мая — наверняка!» — «Обалдеть можно!»

Но он не обалдел.

Разом ввинтился в суматошную и лишь на погляд стихийную турмаганскую круговерть да и закружился в ней и с ней, все ощутимей становясь основным приводом этого сумасшедшего колеса.

За каких-нибудь полгода он так сросся с Турмаганом, так прикипел сердцем к нему и к тем, кто работал рядом, что, когда в утробу первой нефтеналивной баржи гулко ударил черный поток, а ошалелые от восторга люди победно заголосили «ура», Бакутин едва не заплакал. Тогда-то в ликующей толпе, под хлынувшим вдруг ливнем, мокрый и потрясенный, он не рассудком решил, а нутром почуял, что останется в Турмагане навсегда.

И будто специально для того, чтоб легче было ему оторвать себя от прошлого, от большой земли, случилось это…

Легким усилием воли Бакутин подтолкнул память, и та тут же вновь раскрыла перед ним высокую, черную дверь кабинета первого секретаря Туровского обкома партии, и Бакутин с непонятным смятением переступил еле приметный порожек и очутился в высокой, просторной, очень светлой комнате, посреди которой выжидательно стоял большеголовый, рослый, плечистый мужчина с крупным, обветренным, волевым лицом и аккуратно зачесанными, обихоженными темно-каштановыми волосами. Рука у Бокова оказалась по-рабочему крепкой, с жесткой ладонью и длинными, сильными пальцами.

«Вот и свиделись», — насмешливо сказал Боков, улыбаясь приязненно и широко, чем сразу расположил Бакутина, и Гурий Константинович ответил: «Чем нежданней, тем желанней». — «Садитесь, — Боков жестом указал на кресло подле небольшого столика, приставленного к письменному столу. — Расскажите как можно подробней о вашем Турмагане».

Минут тридцать секретарь обкома слушал молча, не выпуская Бакутина из-под прицельного взгляда медлительных темных глаз. Не раз их взгляды сталкивались, и Бакутину чудилось то недоверие, то удивление, то одобрение в глазах собеседника.

Скупо и жестко рассказав о происходящем в Турмагане, Гурий Константинович неожиданно для себя вдруг выпалил: «По уму-то надо бы сперва обустроиться, жилье, промбазу, стройиндустрию, а уж потом нефть качать». Тут его перебил Боков: «По уму ли? Нельзя с турмаганской выси на мир глядеть. А нефть нужна! Сегодня. Сейчас. Теперь она важнейший фактор мировой политики. Обустройство слопает деньги и время, которое неизмеримо дороже денег. Наша задача — дать сибирскую нефть стране немедленно! Ввести ее в оборот. И притом суметь обустроиться, закрепиться, создать людям максимально возможные удобства жизни и работы». — «По двум целям бить — ни одной не поразить», — не стерпел, возразил Бакутин. «Не согласен! — твердо и решительно отпарировал Боков. — Не раз подобное бывало в нашей практике. Скажете, не от хорошей жизни? Не спорю. Скажете, сверхзадача? Наверное. Но возможно такое? Да! Хотя и трудно. Невероятно трудно. И прежде всего потому, что нынешний жизненный уровень народа — очень высок, потребности и запросы — огромны. Удовлетворить их и здесь-то, на Большой земле, не просто, а в Турмагане — подавно. И чтобы поднять такую двойную ношу, выполнить эту, прямо скажем, сверхзадачу, нужны отчаянная смелость, риск и беспредельная преданность делу. Вот мы и предлагаем вам возглавить только что созданное Турмаганское нефтедобывающее управление».

И умолк, выжидательно глядя на ошеломленного Бакутина.

Не ожидал Гурий Константинович такого поворота, но обрадовался ему. «Такую глыбищу… Своими руками… Наперекор и поперек… Ради этого стоит…» — каруселило в голове Бакутина, и он никак не мог совладать с собой. Поняв это, Боков сделал вид, что читает какую-то запись в настольном блокноте.

«Спасибо», — натянутым голосом наконец-то вымолвил Бакутин. «Вот и отлично, — искренне обрадовался Боков. — Погуляйте денек, соберитесь с мыслями, а завтра в два — милости прошу на бюро. Будем обсуждать постановление Совета Министров о наших нефтяных делах…»

Недавно Туровское нефтедобывающее объединение превратили в главк, назначен новый начальник. Хорошо бы новая метла подхватила весь турмаганский мусор да к такой матери за борт, на распыл. А ну как заосторожничает новоиспеченный начальник главка?..

Тут мысль Бакутина застопорила, начала путаться и рваться. Отяжелела голова, сомкнулись веки, окатила тело дремотная жаркая волна. Бакутин кинул на стол зачугуневшие руки — одна на другую, — ткнулся в них головой так резко, что седые длинные завитки вихрево взметнулись. И тут же вязкая дрема совсем стреножила мысли и чувства. И Бакутин погрузился в желанный благословенный покой радужного, легкого сна. Только крохотная частичка мозга бодрствовала, охраняя покой перенапряженного организма. Тончайшие, чувствительнейшие нервные волоски вбирали в себя все звуки и запахи гигантского мира, недремлющая долька мозга тут же профильтровывала их, и те холодным серым пеплом бесшумно осыпались в небытие. По-ребячьи вкусно, со сладким громким причмоком Бакутин долго глотал вязкую дремотную слюну, и крупные, резко очерченные губы его блаженно улыбались.

Безмолвствовали горластые телефоны, не скрипели половицы и дверь, только влажный ветер с Оби бесшумно втекал в растворенную форточку, парусил нейлоновую занавеску, обвевал прохладой отрешенное лицо спящего. Вот ветер принес с реки пьянящие, волнующие запахи смолы, солнца и водорослей. Дрогнули паутинки нервной антенны, недремлющая долька мозга, вобрав в себя все эти запахи, мгновенно их овеществила, и Бакутин тут же увидел во сне море — приветливое, ласковое, мудрое. «Папа! — зазвенел счастливый, ликующий голос Тимура. — Лови меня. Я плыву к тебе!» Бакутин шарил глазами по рябой глади, но не видел сына. «Где же он?» И тут же тревога пробила сонную пелену, и та стала редеть, таять, а в еще размягченное дремой сознание уже ломились какие-то очень нужные, неотложные мысли — опять о документах, схемах, планах. «Прочь… Прочь…» — еле внятно пробормотал Бакутин, отгоняя надоевшие мысли, и те послушно отступили, и вновь сомкнулась хрустальная раковина сна, и он снова увидел море, и опять услышал призывный голос Тимура, и опять тот разбередил покой. «Как он там?.. Чего не хватает ей?..»

Лопнули шелковые путы сна. Бакутин резко распрямился, энергичным кивком головы смахнул со лба белые пряди. Прижег папиросу, громко выдохнул дым и, чтоб не дать разгореться ревности, торопливо схватил телефонную трубку.

Похоже, Лисицын за дверью ждал. Не успел Бакутин сказать телефонистке «главного инженера», как тот предстал с папкой в руке.