Якуб Кушк возразил, что именно это он собирается сделать и что это - та самая кошка, на которую у него руки чешутся. Он поднес к губам трубу и заиграл: О девица Мадлен... Лица всех гостей мгновенно повернулись в его сторону, а за круглым столом один весельчак тут же подхватил: Колышек с двери-то выбрось, у меня получше вырос, о девица Мадлен! Второй куплет пели уже все, а мельник Кушк направился прямиком к круглому столу и бесцеремонно втиснулся между дамочкой в бумазее и оборванцем пиратом; пират было заартачился, но дамочка с готовностью потеснилась, высвободив место веселому музыканту.

Наблюдая за происходящим, Крабат всем своим существом вдруг ощутил беспричинную, непонятную тревогу, какое-то смутное беспокойство, зародившееся где-то в глубинах подсознания, - необъяснимое, неосознанное и потому необоримое. Он вспомнил о нищем, так и не показавшемся больше на глаза, о большеухом лорде... А Якуб Кушк в веселой компании как ни в чем не бывало вовсю распускает руки и, кажется, не встречает препон или запретов. Слишком открытая местность, надо быть начеку, мне очень жаль, Серебряный Серп Месяца, очень жаль.

Отыскав свободное место неподалеку от круглого стола, Крабат взял с буфетной стойки большой стакан красного вина и уселся на лавку спиной к стене, обшитой деревянной панелью. Слева и справа от него за столом восседали почтенные дамы и господа с довольно кислыми физиономиями; кое-кто из них, правда, подпевал громкому хору за круглым столом, грянувшему теперь разудалую песенку о девице из Монтиньяка, которая "имела колодец лишь один, но вволю напоила всех жаждущих мужчин", однако пение их отдавало не весельем, а скорее потугами показать свою причастность к общему веселью. В числе подпевавших был молодой щеголь с очень красивым и сильным голосом, на звук которого обернулась красавица цыганка в отрепьях, сидевшая за соседним столом; цыганка коснулась ногой щиколотки певца, и он тут же пододвинул свой табурет, подсел к ней и обнял ее за оголенные плечи. Однако оборванка стряхнула его руку и заявила: "Поёшь ты недурно, только весь клеем провонял". Ее сосед, с виду похожий на жестянщика, проворчал: "Проваливай отсюда, гробовщик!" - и отпихнул табурет на прежнее место.

Молодой щеголь побагровел до корней волос и ретировался к стойке, а компания за соседним столом раскатистым хохотом встретила непереводимый каламбур французского анекдота. Там пустили по кругу большой кувшин, и цыганка хлебнула так, что красное вино потекло в ложбинку на ее откровенно обнаженной груди.

Крабат тоже осушил свой стакан, и вино привело его в такой восторг, что он тут же заказал еще, но, прежде чем пригубить, приветственно поднял стакан в сторону Якуба Кушка, успевшего уже окончательно оттеснить пирата - по крайней мере с палубы - и взять на абордаж бриг с парусом из бумазеи. В ответ Кушк подмигнул другу - есть, мол, тут и другие корабли, которыми стоит заняться, но Крабат колебался: гейша Серебряный Серп Месяца была красивее.

Тут он заметил девушку, сидевшую на верхней ступеньке невысокой каменной лестницы, что вела в трактир. Одета она была скромно - пи лохмотьев, ни бархата - в простое короткое платьице цвета янтаря и уличные туфли на толстой подошве. Ее темные волосы были коротко подстрижены и гладко причесаны, а на лице лежала тень грусти - той непоказной, так сказать, естественной и затаенной грусти, способной в любую минуту засветиться улыбкой, улыбкой Смялы, которую Крабат не сразу узнал, когда Якуб Кушк лепил ее голову из глины. Казалось, девушка почувствовала его взгляд и медленно, словно против воли, слегка раздвинула колени.

При этом она залилась краской, а может, на нее просто упал красный отблеск светильника из разноцветного стекла, плавно вращавшегося над стойкой. Но веки ее задрожали, это уж точно. Она подняла обе руки к горлу, чтобы расстегнуть пуговицы, но пуговиц не было, и пальцы ее нервно и как бы вслепую бесцельно блуждали по мягкой ткани.

Крабат подошел к ней.

Она прошептала так тихо, что он едва расслышал: "У тебя есть деньги?"

Наверно, они ей для чего-то очень нужны, решил он и сказал: "Я подарю тебе все, что тебе нужно".

Но она отрицательно качнула головой и сказала, на этот раз четко и ясно, и голос ее звучал холодно и тускло: "Я стою тридцать серебряных монет".

Поскольку он медлил, она встала со ступеньки - и отшатнулась в ужасе, увидев, что глаза у него зрячие. У нее самой только левый глаз был стеклянный.

Крабат поцеловал ее; она не сопротивлялась, но казалась безучастной, а потом вдруг потянулась к нему и тут же оттолкнула от себя.

"Что зрячему лабиринт, то слепому дворец; я на спине, твои деньги на моем глазу", - пробормотала она. Крабат поднял ее и понес по переходу, сам не зная куда; кабачок с народной музыкой он миновал - может быть, в караван-сарай, там пустовато. Девушка ткнула ногой в стену, открылась дверца, за ней вилась вверх узкая лестница, сложенная из неровных камней. Девушка соскользнула на пол и потянула Крабата за собой вверх по лестнице, все выше и выше, и, чем выше они взбирались, тем веселее она становилась. Она сбросила платье, размахивала им над головой, как флагом, и пела: Святой Мартин свой скинул плащ и скачет на коне. Так не угодно ль скинуть все и поскакать на мне...

Лестница привела их в круглую, совершенно пустую комнату без окон. Девушка, все еще смеясь и напевая, стащила с плеч Крабата куртку и бросила ее прямо на каменный пол рядом со своим платьем. Велев ему сесть на одежду, она сама тоже уселась перед ним и сильно откинулась назад, словно собралась кататься на санках; тут уж и Крабат заметил полукруглое отверстие в стене; в него они оба теперь нырнули и по гладкому полу, словно по ледяной горке, понеслись по наклонной узкой трубе все быстрей и быстрей, пролетели на бешеной скорости несколько поворотов, одолели крутые подъемы и почти отвесные спуски; девушка обхватила руками его лодыжки, а он - ее плечи, ни на минуту не забывая о своем чудо-жезле и опасаясь потерять его на этом адском пути. С последнего крутого спуска их вынесло на длинный и плавный подъем, и дьявольский лабиринт закончился большим бассейном с теплой водой, источающей дивный аромат.

Над ними в иссиня-черной бездонной выси сияли звезды, и призрачный серп молодого месяца смутно мерцал, чуть поднявшись над далеким горизонтом; от звезд и месяца струился еле заметный свет, придававший окружающей тьме глубину и прозрачность. Иллюзия была настолько полной, что лишь спустя некоторое время глаз начинал различать затянутые черным бархатом стены.

Девушка первой вышла из воды и, внезапно утратив былое веселье, молча дожидалась Крабата у массивной деревянной двери. Ночное небо позади вмиг погасло. В комнате, которая открылась за дверью, горел камин, рядом стоял роскошно сервированный стол, а посередине - огромное квадратное ложе, застланное волчьими шкурами.

Девушка сбросила с себя те лоскутки батиста, которые на ней еще оставались, и опустилась на ложе - белая, слегка розоватая кожа на фоне темных шкур.

Он увидел, что она очень похожа на Смялу, и лег рядом. Запах, исходивший от ее кожи, так походил на запах Смялы, что он сказал: "Не хочу тебя покупать".

"Так надо. - Она заплакала. - Разве ты не видишь, что у меня один глаз зрячий?"

У нас здесь соблюдается особый и хранящийся в величайшем секрете обряд вступления в совершеннолетие. Девочки готовятся к нему семь лет, мальчики восемь. Все это время они живут в специально отведенной части города, в строгой и с каждым годом усиливающейся изоляции от жизни за стенами их школ, интернатов, площадок для игр, стадионов и парков.

Там мы учимся верить, пояснила она, не отваживаясь говорить об этом подробнее.

Воспитание завершается большим и шумным праздником - праздником сожжения детских башмаков. Ему предшествует обряд "вручения глаз" - пятнадцатилетние получают из рук бургомистра символическую пару глаз из простого стекла, одну на всех. На самом же деле после того, как служитель в зеленом облачении соберет и сложит в золотую чашу зрячие - "делающие несчастными" - глаза подростков, другой служитель, в белом, вручает им новую пару глаз по выбору и в соответствии с имущественным состоянием их родителей.