В большой комнате, которая еще вчера была кабинетом председателя за тем же письменным столом сидел тощий длиннолицый немец в сером мундире с витыми погонами на плечах. Откинувшись на спинку кресла, он курил сигарету. В комнате сидели еще несколько немцев и один русский мужик с хитрым лицом.

«Предатель», — подумал Вовка.

Солдат, приведший Вовку, шагнул вперед, стукнул каблуками, вскинул руку и быстро по–немецки что–то доложил длиннолицему. Тот, не вынимая сигареты изо рта, спросил по–русски, показывая на Вовку:

— Кто он есть?

Мужик с хитрым лисьим лицом вскочил и дважды угодливо поклонился:

— Уже опознал, ваше благородие! Тутошний… то бишь, приезжий мальчонка, сын командирский, майора Батурина. Внук вон той старой стервы, что болтается в петле. — Он кивнул в сторону окна.

У Вовки дрогнули колени.

— Бабушка! — закричал он и кинулся к двери, но тяжелый удар сбил его с ног. Вовка больше не слышал, что говорил мужик немцам, что приказал длиннолицый своим солдатам, не чувствовал, как его тащили по земле.

Мальчишку швырнули в сарай, как мешок с опилками сбрасывают с подводы. Но он не упал, его подхватили чьи-то руки. Он не слышал, как старая учительница Антонина Ивановна горестно произнесла:

— А дети чем провинились?

В сарае было темно и душно. Кто–то чиркнул спичкой, и несколько человек склонились над мальчишкой.

— Не из нашей деревни, — сказала Антонина Ивановна. — Как он попал сюда?

— Беженец, наверно.

— А я, кажется, где–то видал его, — тихо сказал Илларионыч, старый колхозный счетовод.

Спичка погасла, и в сарае снова стало темно. Вовку уложили на землю у самой стенки.

Бабка Егориха, мать председателя колхоза, намочила в ведре платок и положила Вовке на голову.

— Зверюги окаянные, даже детей не жалеют!

Мария Батурина сидела в дальнем углу, качая на руках двухлетнего сына. Охваченная недобрым предчувствием, она стала пробираться, расталкивая в темноте людей:

— Дайте взглянуть… Посветите, люди добрые…

К Вовке медленно возвращалось сознание. Холодный компресс привел его в чувство. Не открывая глаз, Вовка слушал разговор, еще не понимая его смысла. Он доносился глухо, словно через толщу ваты. Так бывает, когда накроешься с головой теплым одеялом да еще нырнешь под подушку. Голоса слышишь, а разобрать слов не можешь.

— Пить, — простонал Вовка, — пить…

В дрожащем свете спички Мария сразу узнала его.

— Вовка! Ты?! — не помня себя, она оттолкнула Илларионыча и схватила Вовку за плечо. — Где мой Семен? Слышишь, где дядя Семен?

Дрожащим, прерывающимся голосом Вовка рассказал все, что произошло на станции. В сарае стало тихо. Слышно было, как за стеной шагает конвоир. И тут в темноте раздался отчаянный жалобный крик: «А-а!» — перешедший в пронзительный плач с причитаниями.

— На кого ты меня бросил, сиротинушку!.. Как же я буду жить–маяться…

В голосе плачущей женщины звучало столько горя и отчаяния, что никто даже не попытался ее утешить.

Вовка понял: дядя Семен в деревню не возвращался. Значит, и мать тоже не вернулась. Они погибли вчера там, на станции… К горлу подкатил ком. Все, что он видел, что пережил за сутки, было на самом деле. Нет больше у него ни мамы, ни бабушки… Он остался один!

Что же с ним будет?

На следующий день, к вечеру, послышались шаги, раздалась отрывистая команда. Потом загремел засов, и широко распахнулись двери. В сарай вбежали два солдата. Размахивая автоматами, они стали выгонять арестованных на улицу.

— Шнель! Шнель! Давай!

Вовка вышел вместе со всеми. Солнце ослепило глаза.

Солдаты хмуро поглядывали на арестованных, держали автоматы наизготовку. Вовка осмотрелся. На улице никого не было, танки уехали. На телеграфных столбах провода оборваны. Около магазина толпились немецкие солдаты, вытаскивали ящики с водкой, горланили песни. Двое, хохоча, играли буханкой хлеба в футбол.

Вовка медленно перевел взгляд на правление колхоза. Сейчас он увидит казненных, увидит бабушку… Но виселица оказалась пустой. Только обрывки веревок чуть покачивались от ветерка.

Снова раздалась команда, и всех погнали по дороге в сторону леса.

На опушке леса стояли три легковые машины. Около них суетились офицеры. У одних на груди висели фотоаппараты, у других кинокамеры.

Вскоре подъехала походная кухня. От котла шел пар. Рыжий здоровенный немец в нахлобученном белом колпаке держал в руках черпак. Сытая лоснящаяся физиономия сияла улыбкой. Его окружили корреспонденты, приготовили аппараты. Измученные голодом дети побежали к котлу. Немцы торопливо щелкали аппаратами.

— Хитро, гады, придумали, — сказал Илларионыч.

Вовка, когда его очередь подошла получать чашку с кашей, свернул фигу и сунул ее в объектив киноаппарата. Нате, фрицы, получите! Пусть там, в Германии, увидят русскую фигу.

И тут вместо каши Вовка получил такой удар в спину, что отлетел на несколько шагов в сторону. Он шлепнулся лицом вниз, и из носу потекла кровь.

Старая учительница подбежала к Вовке, стараясь его поднять.

— Снимайте все! Почему не снимаете? — Она показала на Вовку. — Или это не нравится?

Когда съемки были закончены, арестованных снова загнали в сарай. К вечеру у детей, поевших немецкой каши, заболели животы. Громче всех плакал двухлетний Колька, и тетя Мария со слезами на глазах просила вызвать доктора. На ее мольбу никто не отзывался. Она стала барабанить в дверь.

— Нашла кого просить, — сказала бабка Егориха. — Нехристей окаянных, фашистов тупорылых! Они даже рады будут, если все поколеем тут!

Вовка не отходил от Илларионыча. Ему нравился этот рассудительный и добрый человек. Рядом с ним Вовка чувствовал себя уверенней. Он даже про себя повторял поговорку счетовода: «Главное, не вешать носа».

В сарае быстро стемнело. Свет, проникавший в узкие окошки, становился все слабее. Люди, намаявшись за день, располагались на ночлег. Тетя Мария села на пол, упершись спиной о косяк. Прижимая к себе сына, она тихо, беззвучно плакала.

— Береги себя, Мария, не убивайся, — шептала бабка Егориха. — Муки только начинаются. Попомни мое слово, не то еще будет.

— Куда уж хуже, — всхлипывала Мария. — Мужа лишилась… Сын старшой не знаю где… Горюшко мое, горе!

А в другом конце сарая шептались мужики. Разговор шел о войне, прикидывали — далеко ли германцы прошли в глубь страны и как скоро наша Красная Армия погонит их назад. Говорили о том, что зря остались, не ушли партизанить.

Вовка прижался к плечу Илларионыча и закрыл глаза. Рука старика была теплая, ласковая. Вовке даже показалось, что он дома и рядом с ним отец. Не заметил, как уснул.

Среди ночи Вовка почувствовал, что кто–то тормошит его.

— Проснись, парень. Только тихо…

Вовка узнал голос Илларионыча.

— Чего?

— Тсс! — Вовка почувствовал, как Илларионыч зажал ладонью рот. — Тихо…

Голос счетовода звучал строго и озабоченно. Вовка окончательно проснулся. Илларионыч потянул его за руки.

— Идем сюда… Тише… Осторожней переступай, тут спят люди, разбудишь.

Вовка, перешагивая через спящих, на цыпочках шел за Илларионычем.

— Слушай внимательно, — старик зашептал Вовке в самое ухо. — Мы сейчас будем удирать отсюда. Тебя берем с собой. Ты парень смелый, отец твой командир, тебе нельзя оставаться тут.

«Удирать!..» — от этих слов Вовке стало жарко. Сон сразу пропал. Бежать! Но как они выберутся отсюда?

— Все в сборе? — спросил властным шепотом высокий мужчина, стоявший у стены.

— Все, — тихо ответил Илларионыч.

— Тогда слушайте меня. Ты, Петро, спускаешься по правую сторону и бежишь к амбарам. С тобой Василь и Митрич.

— Понятно.

— Ты, Андрей, с Илларионычем и пацаном спускаешься по левую сторону. Тут через пару шагов сад деда Воронка.

Вовка хорошо знал сад деда Воронка. Какие у него вишни и яблоки! В прошлое лето он, Санька и Петрусь не один раз лазили туда. Вовка улыбнулся, вспомнив, что справа в заборе есть отбитая доска, мальчишечья лазейка.