— Хорошо, ты сходи к тому человеку, а я поговорю с Сержем.

— Если мой сын причинил человеку зло, для меня это всё равно, что я сама обидела человека. Мне самой стыдно и горько.

Серж всё это слышал. Он чувствовал только, что попал в беду.

Назавтра отец пришёл с работы снова рано: он хотел подольше побыть вместе с Сержем. Он вышел с ним на улицу, и они пошли к железнодорожному переезду. Вдоль путей, над высоким откосом, вилась узкая тропинка, проложенная пешеходами. По обе стороны железной дороги тянулись небольшие домики с садами и огородами. Тут было много деревьев, они стояли совсем голые, и на уже схваченной морозом земле лежала их высохшая листва.

— Скоро и зима, — сказал отец Сержу. — Морозит. — И отец Сержа подумал про себя, что сам он в последние годы редко позволял себе полюбоваться тем, как живёт природа. Он всегда был так занят работой, что день за днём пролетали для него незаметно. «Вот также я не замечал, как растёт Серж», — думал он. У него появилось чувство, словно он потерял что-то хорошее и необходимое, такое, без чего нельзя ему жить счастливо, и это потерянное надо возвратить обратно. Он вёл Сержа за руку и чувствовал радость от того, что вот наступает вечер, и что тихий ветер тянет издалека и обвевает его лицо, и что где-то там, за далёкими деревьями, куда бегут рельсы, ветер очистил от туч небо и тёмная синева его сгущается в вечерний сумрак. «Всё хорошо, — думал он, — хорошо, что в окнах больших и малых домов зажигаются огни, хорошо, что покачиваются ветви старой берёзы, под которой мы теперь идём, хорошо, что из трубы завода, над крышами домов, плывёт струя дыма и что там загудел гудок». Они шли всё дальше и дальше, дошли почти до окраины этого пригорода и повернули назад.

— Когда я был маленьким, таким, как сейчас ты, — сказал он Сержу, — я любил это время, когда приближается зима. Но я и всякую пору года любил.

Говоря всё это Сержу, он ощущал потребность рассказать кому-нибудь о своей жизни, о самом себе, о том, что было и что есть в его жизни хорошего, дорогого и прекрасного. И ему вдруг стало обидно, что его сын ничего не знает о нём, своём отце, и что он сам мало интересовался своим сыном. Ему даже страшно стало от того, что между ним и его ребёнком нет дружбы. А без такой дружбы чего-то в жизни не хватает, значительного и нужного. Дружба тут должна быть большой, крепкой и вечной.

— Знаешь, Серж, — сказал он, — мне надо тебе о многом рассказать.

— Ну, расскажи, — сказал Серж. — Ты же мне никогда ничего не рассказываешь.

— Нет, это не то, что можно рассказать за один раз. Я тебе о многом буду рассказывать. У меня была очень интересная молодость. И мне стыдно, что я никогда о ней не вспоминаю даже наедине с самим собою.

— А что ты делал, когда был молодым? Расскажи, как ты учился? На «отлично»?

— Я тогда и не учился.

— Так ты, наверное, и комсомольцем не был? Потому что как же так — чтобы комсомолец да не учился?

— Подожди. Тогда комсомол ещё только зарождался. Это было лет двадцать тому назад. Я тогда недалеко от нашего города, в одном местечке, батрачил у кулака. Тут тогда были поляки, они захватили эту местность, с ними мы тогда воевали. А когда Красная Армия их отсюда прогнала, в наше местечко приехал из города человек. Он был прежде рабочим на заводе, а тогда многих рабочих, которые боролись с поляками, послали во все концы Белоруссии устанавливать Советскую власть. Этого человека назначили собирать хлеб у кулаков для Красной Армии. Он был уполномоченным по всей нашей волости, Кулаки не хотели отдавать хлеб. Кулаки шли в банды. А в нашей волости было много лесов, и самый большой лес километрах в десяти от местечка. Там банда кулацкая и засела. Бандиты нападали на советских работников и убивали их. Фамилия того человека, о котором я тебе говорю, была — Закревский. И вот бандиты очень хотели его убить. Меня тогда наша комсомольская организация назначила помогать Закревскому в работе. Нам вдвоём приходилось каждый день ездить по кулацким хуторам и отыскивать спрятанный кулаками хлеб. А они закапывали зерно в землю, оно там гнило и пропадало понапрасну, но для кулака это было лучше, чем отдать Красной Армии.

Однажды Закревский поехал со мной на дальние хутора. Нам надо было проезжать неподалёку от того большого леса, где особенно часто бандиты нападали на проезжих. Из дому мы выехали после полудня, а пока объехали несколько хуторов, солнце начало уже клониться к вечеру. Нам необходимо было успеть ещё на самый дальний хутор. Мы ехали на крестьянской подводе, нас было трое: Закревский, возница — человек из нашего местечка — и я. У меня была винтовка. Закревский научил меня хорошо стрелять, у Закревского был револьвер, а у возницы, известно, кроме кнута, ничего не было. Мы ехали широкой дорогой, по обеим сторонам которой тянулись луга и изредка попадался мелкий сосняк. Место было низкое, кое-где к самой дороге подступало болото с высокой осокой и топкими кочками. На солнце было жарко, хотя к вечеру зной стал спадать. Вокруг заливались птицы, в сосновых лесах густо рос вереск и зеленел ягодник. Вдоль дороги стояли телеграфные столбы, а перед нами всё время носился маленький ястребок. Мы с любопытством за ним наблюдали. Отлетит он от нас далеко вперёд и сядет на телеграфный столб, а когда мы подъедем ближе, он вновь отлетит и вновь сядет. Так он, может, километров семь летел впереди нас.

В одном месте дорога пошла в гору, и слева мы увидели большой участок молодого соснового леса. Сосёнки были высотой в человеческий рост, не больше, и росли так густо, что сквозь них, казалось, невозможно было пробраться. Я встал на подводе и увидел, что эта молодая чаща тянется в глубь от дороги на несколько километров: конца ей не было видно.

— Ох, тут и волков много собирается, тут осенью их целые стаи, — сказал возница, махнув кнутом на чащу.

— С обычным волком приятней встретиться, чем с волком кулацким, — сказал Закревский.

— И то правда, — сказал возница. — Я, признаться, боюсь тут ехать, ещё напоремся на бандитов.

— Умные говорят, что мир держится на смелых людях, — ответил на это Закревский.

Отец Сержа замолк и остановился закурить. Они были уже неподалёку от своего дома. В рассказе отца Серж уже несколько раз слышал фамилию Закревский, и всякий раз, слыша её, он с досадой и какой-то непонятной тревогой вспоминал Настю Закревскую. И всякий раз старался не думать о ней.

— Ну, рассказывай дальше, — сказал он отцу.

— Мы проехали ещё километра два, как вдруг увидели, что из сосняка вышел человек. Он был небольшого роста, в сапогах, в штанах из домотканого полотна, выкрашенных в чёрный цвет, и в суконной свитке внакидку. Шапку он держал в руке и обмахивал ею вспотевшее лицо.

— А кто это был? — не выдержал Серж.

— Не спеши, расскажу всё по порядку. Этот человек стал приближаться к нашей подводе, и мы между собой переглянулись.

— Ой, устал, — сказал человек, подходя совсем близко. — Ноги заболели. Может, подвезёте чуток?

— Нас и так трое на возу, коню тяжело будет, — зло ответил наш возница, подозрительно глядя на незнакомого человека.

— Мне тут недалеко, — самым мирным тоном сказал незнакомый.

— А нам ещё далеко, конь устал, дорога трудная. Вы доберётесь скоро, а мы ещё невесть когда доедем.

Тут мы заметили, что из сосняка вышел ещё один человек и идёт прямо к нам.

— Подвезите, ноги болят, — сказал он.

Наш возница глянул на Закревского, а потом на второго незнакомого и уже хотел что-то сказать, как вдруг из чащи вышло ещё трое незнакомых и двинулись наперерез нашей подводе.

— Не хотят подвезти! — крикнул им первый незнакомец.

Трое незнакомых захохотали, и один из них схватил нашего коня за уздечку и повернул в лес.

— Ты что? — сказал Закревский. — Чего ты хочешь, кто ты такой?

Тут мы увидели, что из лесу к нам идут ещё четверо и уже не скрывают, кто они такие: все они были с польскими карабинами. У тех же, что нас остановили, вдруг появились в руках револьверы. Их было девять человек, а нас трое, если считать и возницу, вооружённого кнутом. Они окружили нашу телегу и повели коня в лес: мы уже ехали в густой чаще.