Мальчик шел один…
По-мужски, широким, твердым шагом шел по улице маленький смуглый мальчик, сжимая в руке круглый кусочек жести.
Габо
Одинок он, этот старый машинист. Живет он прямо у железной дороги в Сванетис-убани. Пути проходят так близко от дома, что промчится поезд — и все здание трясется.
Жизнь свою Габо уже прожил. Были у него и жена, и сын. А теперь остался он один-одинешенек. Только и близких что целый квартал, где все знают и любят его, все от мала до велика называют его дядей Габо.
Семьдесят семь лет ходил Габо по этому свету. Семьдесят семь лет — это не мало, но и не так уж много: двадцать восемь тысяч дней светало и темнело для Габо. Двадцать восемь тысяч радостей он увидел и пережил, столько же бед и печалей. Потому и ходит он сгорбившись. Еле передвигает ноги: ведь приходится тянуть все дни, что остались у него за плечами.
Половину жизни Габо провел на паровозе. Полсвета увидел он из окна мчащегося паровоза.
Все пути, все дороги исколесил Габо — от Грузии до Крайнего Севера, от Дальнего Востока до Польши… Иногда в туманной памяти его, как острова, всплывают далекие станции и платформы. Старик не знает, почему то появляются, то исчезают в тумане эти незнакомые станции. Когда он их проезжал? И почему все снятся ему бесконечные, холодно сверкающие в ночи рельсы?
Бывает, что разбудит его крик паровоза. Приподнимет голову перепуганный Габо. В тишину вслушивается, да, в тишину, ведь на земле в этот час свивает свое гнездо ночь, тихая и спокойная. Наверное, вот так же, проснувшись, вслушивается мать в плач своего умершего ребенка.
Последнее время поезда даже окликают его:
«Га-бо, Га-бо, Га-бо!..»
«Га-бо, Га-бо, Га-бо!..»
«Га-бо, Га-бо, Га-бо!»
«Габриэ-э-эл!..»
Старик быстренько встает с постели и включает свет, выходит на железный балкон, повисший над улицей, вглядывается в ночную тьму.
«Даг-дуг, даг-дуг, даг-дуг!..»
«Га-бо, Га-бо, Га-бо!..»
Весь дом трясется, стекла звенят.
Габо знает: там, в конце улицы, вверху, где остался маленький просвет между двумя домами, сейчас покажется поезд. Не то что покажется — просто бледные прямоугольники его светящихся окон быстрой прерывистой лентой промелькнут и исчезнут.
И старик скоро вернется в комнату, крепко запрет дверь, закроет ставни, заберется в постель и с головой укутается в одеяло. Наступит блаженная тишина, ни звука не слышно ниоткуда… Потом дремота одолеет его, расслабит старческие мышцы. Теплый сон дрожью пробежит по телу.
«Га-бо, Га-бо, Га-бо!..»
«Га-бо, Га-бо, Га-бо!..»
«Габриэ-эл!..»
Снова возникают в тумане далекие незнакомые перроны, освещенные, набитые людьми вокзалы…
Утром почтальон принес Габо пенсию. Сейчас старик присел к столу и пересчитывает деньги. Часть их Габо оставит себе, а часть пошлет Гугуте в деревню. Так не только сегодня: Габо давным-давно уже посылает Гугуте деньги. Сначала он делил с ней зарплату, а теперь вот — пенсию.
Гугута — это внучка Габо, беленькая, светловолосая, маленькая девочка. После войны невестка с внучкой одно время жили у Габо. Потом невестка переселилась в деревню и увезла с собой Гугуту, светловолосую, беленькую Гугуту.
Габо семенит на почту, дрожащей рукой отсчитывает кассирше деньги, довольный, поворачивает обратно. По дороге заходит в парикмахерскую.
— Пожалуйте, дядя Габо. — Гладко выбритый парикмахер в белом халате пододвигает ему стул.
Старик молча садится перед зеркалом, устраивается поудобнее, стул, видно, точь-в-точь по нему приходится. Ничего не говорит Габо. Парикмахер сам знает, что надо делать, ведь не первый раз Габо приходит сюда.
— С почты, дядя Габо?
— Да, с почты.
— Послал деньги?
— Послал.
— Что пишет, когда, мол, приеду?
Вместо ответа Габо улыбается. Улыбка его таинственная. Старик что-то знает, но не говорит. Вернее, не хочет пока говорить. Потом он скажет, удивит парикмахера.
— Другой такой девочки не было в нашем районе.
— Только в нашем?
— Во всем Тбилиси, — поправляется парикмахер…
— Да-а… — Габо доволен.
Никто из парикмахеров больше их не слушает: приелось, все одно и то же. Только Габо и его мастеру никак не надоест разговор о Гугуте.
— Сколько ей было, когда ее увезли?
— Девять лет.
— Будь она сейчас здесь, вот бы приглядела за тобой?!
— Еще бы… Еще бы…
— Интересно, она все такая же красивая?
— А ты думал?
— А что, наверно, все такая же.
— Так-то…
— Такая беленькая была, прямо ангелочек!
— Она и сейчас беленькая.
— Откуда знаешь?
— Как откуда?!
— Ты ведь не видел ее с тех пор?
— Знаю… Мне сообщили…
Мыльная пена белоснежным облаком ложится на увядшее лицо, на седой затылок старика. Парикмахер, натянув висящий ремень, ловко точит бритву. Потом проверяет лезвие мизинцем и подступает к лицу старика.
Габо клонит ко сну.
Парикмахер — мастер своего дела, работает безупречно. Еще минута — и похорошевший старик поднимается с кресла. Незаметно, словно какое секретное письмо, сунет парикмахеру деньги в карман халата. Тот поблагодарит, проводит старика до дверей.
У порога Габо обернется, улыбнется лукаво, подмигнет и наконец скажет то, что скрывал до сих пор.
— В конце месяца приедет.
— Что ты говоришь? — всплеснет руками парикмахер.
— Ага!
— Вах, что я слышу!
— Приедет, приедет, а ты как думал…
Габо семенит своей дорогой. Парикмахер подходит к окну, улыбаясь, провожает старика взглядом…
Не так одинок Габо, как это вам кажется. У него есть друзья. Все они старые машинисты.
В пенсионный день собираются старики и беседуют в свое удовольствие до утра. Воспоминания, вот чем они живут и дышат. И сейчас направился Габо к друзьям. Купил по дороге две бутылки саперави, тушинского сыру, соленых огурцов.
Из всех старых машинистов Михо, пожалуй, выглядит самым бодрым. Он и рассудительней остальных. Друзья знают это, потому-то уважают его, даже слушаются. Слово Михо у них всегда в цене.
Сегодня старики собираются у Михо, сегодня его очередь.
Габо купил-таки вина, не может он прийти к другу с пустыми руками. Хоть и знает, что там и вина и всего прочего будет вдоволь. С трудом втащил Габо свои скрюченные отяжелевшие ноги наверх, на второй этаж. Выложил на скатерть тушинский сыр и соленые огурцы, поставил бутылки саперави. Потом друзья молча сели к столу и так же молча принялись за еду.
Налили вина. Габо тоже наполнили стакан.
— Мне не надо, дорогой.
— Один стакан.
— Нет, нет… — запротестовал Габо.
— Только один, выпьешь помаленьку…
Пьют все. Лишь Габо не может пить. Он старше любого из них, круче других согнут годами и, если выпьет, не добраться ему до дому.
Языки у подвыпивших стариков развязываются. Чары застольной беседы крепнут. Тосты звучат торжественней, в них, как говорится, появляется соль.
— Выпьем за наши паровозы! — Старики чокаются стаканами.
— Эх, в чьи-то руки они попали?! — восклицает один.
— И не говори! — вторит другой. — Мой-то, оказывается, теперь маневровый, в Зестафони. Я на нем весь свет объездил, а они вот куда его загнали. Да и посадили на него какого-то сопляка, что он смыслит в паровозах.
Большеголовый Гогия молчит. Безмолвно допивает он свой стакан.
Не о чем ему говорить. Два года назад размонтировали, разобрали его паровоз в Тбилисском депо.
Молчит и Габо. Дрожащими руками гладит старик стакан. Он тоже, как и Гогия, дожил до черного дня. Хоть и не разобрали пока его паровоз, но вот уже полтора года, как ничего о нем Габо не знает. Потерял старик из виду свой паровоз и никак не нападет на след, никак не разыщет его. Кто-то говорил Габо, что его паровоз в Батуми, а другие рассказывали, что стоял он в Самтредиа в каком-то тупике, со спущенной водой, с давно погасшей топкой. Некоторые же уверяют Габо, что паровоз его сейчас в Хашури, хороший парень водит его и как следует смотрит за ним. А старик не верит. Будь и вправду его паровоз в Хашури, разве бы он, Габо, не знал об этом? Ведь до Хашури-то рукой подать. И трех часов хватит с небольшим, чтобы туда добраться! Да и вообще, кому охота ухаживать за паровозом, кому он теперь нужен?..