Когда Солнцева забралась в полог к Анкоче, старик прикрыл шкурой лежавший на его ногах винчестер, подозрительно посмотрел на учительницу. Сморщенное лицо его выражало страдание, тревогу. Он часто кашлял, тяжело дышал.

— Трудно дышать тебе. Наверное, грудь болит? — участливо спросила Солнцева. Глаза Анкоче подобрели: ему нравились люди, которые с участием относились к его здоровью.

— Наверное, редко на улицу выходишь. А на улице воздух свежий, легче дышится.

— Да, ты правду говоришь, — неожиданно четким и довольно сильным голосом сказал Анкоче. — На улице легче дышится. Но вот трудно мне из полога выходить и назад возвращаться.

— А знаешь, можно очень хороший выход найти. Посмотрел бы ты на новый дом, который рядом с твоей ярангой стоит. Какие большие там окна. Свету много, воздуху много, дышится легко, почти как на свежем воздухе…

Лицо Анкоче вдруг стало сердитым, неприветливым.

— Можешь дальше не говорить, — мрачно заявил он. — Я думал, ты ко мне с добрым сердцем пришла, о здоровье моем хотела справиться, а ты ко мне с лисьей хитростью явилась.

Солнцева тяжело вздохнула и задумалась.

— Грустно мне, старик, слышать такой упрек, — наконец сказала она. — Меня в жизни никто хитрой лисой не называл.

— Никто лисой тебя не называл? — спросил Анкоче, принимая от сына трубку. — Как знать, может я ошибся. Может, про дом ты так сказала. Может, ты и не думала предлагать мне покинуть мою ярангу.

— Нет, Анкоче, как раз именно это я и хотела тебе предложить. — Солнцева посмотрела в глаза старику. — Так, значит, грудь у тебя болит?

— Болит, — согласился Анкоче.

— Почему же ты не хочешь в такое жилище переселиться, где воздуху много, свету много?

— У меня, русская девушка, не только грудь есть… У меня еще и сердце есть, а оно помнит, что я в этой яранге родился, вырос… и, видишь, до старости дожил.

Солнцева на миг смутилась, но тут же овладела собой и с мягкой улыбкой учтиво возразила:

— Ты прости меня, старик, что я, совсем молодая еще, спорю с тобой. Но я хочу сказать, что ты и сердце свое не жалеешь. В светлом доме веселее, радостнее станет твоему сердцу. Где свету много, чистого воздуху много, там всегда радостнее и легче сердцу. Там жить веселее.

— Да, да, ты правду говоришь, — неожиданно смешался Рультын. — Когда у отца с сердцем плохо, мы его на улицу выводим, и ему легче становится.

Анкоче враждебно посмотрел на сына, медленно перевод взгляд на учительницу.

— Хорошо! Уж так и быть: старика вы переспорили. Ломайте мою ярангу. Но знай, девушка, я в дом жить не пойду, я к тебе в школу жить пойду. Ведь это будет лучше, чем дом моего сына! — Анкоче сделал паузу, бесцеремонно разглядывая лицо Солнцевой, чтобы проверить, какое впечатление произвели его слова. — Да, да, я к тебе жить пойду. Уж, конечно, у тебя в жилище много воздуху, свету много. Я думаю, ты не откажешься? Ты же очень за грудь мою беспокоишься. — Анкоче выпрямился, повысил голос. — Только знай, девушка, плохо тебе жить со мной придется. Сердитым я стал под старость. Буду ругать тебя, если чаю мне не дашь вовремя, если трубку мою раскурить опоздаешь. Ну как, нравятся тебе слова мои?

— Хорошо, старик, собирайся, — сказала Солнцева, не сразу справившись со смущением.

Глаза у Анкоче зло сузились. Минуту он молчал, пораженный словами девушки, и вдруг вышел из себя.

— Давайте мне мои торбаза, давайте мою кухлянку! — почти в бешенстве закричал он. — Я нашел себе дочь. Она очень любит меня, она день и ночь за мною смотреть будет, я пойду к ней жить!

Рультын вопросительно посмотрел на учительницу.

— Одевайте его, — спокойно сказала Оля. — «С характером старик! Ну, ничего, — подумала она, — помучаюсь неделю-другую, а там он помирится с сыном и уйдет жить в свой дом…»

В тот же день Анкоче переселился в комнату учительницы, а Рультын вместе с женой, не теряя ни минуты, сломали ярангу, перешли в дом.

Анкоче потребовал, чтобы угол, занятый им в комнате Солнцевой, оборудовали точно так же, как в пологе. Ему настелили теплых мягких шкур, повесили на стене у постели кухлянку, торбаза, малахай.

Солнцева, поговорив с учениками, выделила мальчика и девочку для шефства над стариком. Когда Анкоче потребовал, чтобы его обули, они вбежали в комнату.

— Сейчас, сейчас мы тебя обуем, — торопливо сказала девочка Мэмлей, снимая с гвоздя торбаза.

— А вы кто такие? — зловеще спросил Анкоче. Мэмлей в страхе попятилась назад. — Уходите сейчас же отсюда! — закричал старик. — У меня дочь есть, она очень любит меня! Ей мое сердце жалко, она не позволит, чтобы кто-нибудь другой меня обувал!

Солнцева улыбнулась, спокойно кивнула ученикам, чтобы они вышли, и принялась сама обувать Анкоче. Старик пристально наблюдал за каждым движением учительницы. Правую ногу Оля обула спокойно, но не успела дотронуться до левой, как старик быстро ее отдернул, скривившись от боли.

— Ну, как же это ты так, дочка? — сказал он, не скрывая усмешки. — Плохо, значит, меня любишь, раз не видишь на ноге у меня раны. Я недавно ножом ногу порезал, табак крошил. Может, ты половчее ногу эту обуешь, может, ты даже полечишь мне эту ногу?

— Давай, попробую. — Оля внимательно осмотрела рану, достала из походной аптечки мазь, бинты. Прохладная мазь освежающе подействовала на рану. Лицо Анкоче заметно подобрело.

— Ладно, девушка, я доволен заботой твоей. Иди, у тебя своих дел много, — уже с ноткой добродушия сказал старик.

Оля поспешила к Рультыну, чтобы помочь ему переселиться в новый дом.

— Спасибо тебе, комсорг! — крикнул Рультын еще издали, нагруженный домашним скарбом. — Потом мы его как-нибудь из твоей комнаты сюда, в дом, перетащим.

— Ничего, ничего, Рультын. Он меня не на шутку в в свои дочери записал. Теперь я тебе сестрой стала, — засмеялась девушка.

Когда Солнцева пришла домой, Анкоче спал. Проснулся он только на следующее утро. Молча съел поданное Олей вареное оленье мясо, напился чаю. Позавтракав, старик обхватил колени руками, погрузился в раздумье. Солнцева ушла в класс. Анкоче с любопытством начал изучать обстановку комнаты. Прямо перед ним, на стене, висело большое зеркало. Увидев свой желтый, лысый череп, старик дотронулся до него руками. «Ну, прямо, второй Анкоче сидит там, — подумал он. — Да, стар я стал. Нехорошо, что у старых людей лицо такое некрасивое становится. Вот придумали бы что-нибудь русские, чтобы старый снова мог молодым стать. Они же большие выдумщики. — Анкоче перевел взгляд на самовар, стоявший на тумбочке под зеркалом. — Вон какую штуку придумали. Интересная вещь — и печка и чайник, все сразу».

Прошли еще сутки. Анкоче чувствовал себя спокойно. До слуха его доносились из класса голоса ребят, учительницы. Постепенно он стал привыкать к отдельным голосам, понимать, чем живут, чем интересуются школьники. Однажды по их испуганным возгласам он понял, что кто-то из ребят разбил лампу. Все ждали, что будет дальше. Сразу наступила тишина.

— Ольга! Николаевна! Я лампу разбил, — наконец послышался чей-то виноватый голос.

— За то, что ты сам сознался, я перед всеми ребятами скажу: ты честный мальчик, и за честность тебя похвалить ладо.

«Ишь ты, — улыбнулся Анкоче, — за честность мальчика хвалит… Хорошо».

Наставив ухо в сторону двери, Анкоче слушал, как Солнцева объясняла, что с лампой нужно обращаться осторожно, иначе можно вызвать пожар, сжечь школу.

Случай этот заставил старика задуматься.

Ну, что ж, он, Анкоче, знал: должно было получиться именно так. Она же учительница! А что это значит, Анкоче было известно. Неважно, что сам он последние годы больше в яранге сидел, редко на улицу показывался. Нет, жизнь не проходит мимо Анкоче, как проходит лед мимо скалистого берега. Он знает, очень хорошо знает все, что на его земле происходит. Разве не знает он, что навсегда из поселка голод ушел? Разве его заклятый враг, бывший богач Эчилин, не работает теперь наравне с другими? Уже давно потерял власть свою Эчилин над жителями поселка. Как волк подбитый, поджал свой хвост Эчилин, собакой ласковой хочет казаться.