Ятто вышел из яранги. Владимир проводил его долгим взглядом. «Тоска, как лед, может сердце, заморозить!» — мысленно повторил он и вдруг, широко улыбнувшись, сказал вслух:

— Нет! С такими людьми, как ты, Ятто, сердце от тоски не замерзнет! А ну, где мой паяльник? Сейчас я всем докажу, каких я железных дел мастер!

Вскоре чукчи стойбища бригады Кумчу были немало удивлены и обрадованы тем, что русский взялся чинить их посуду. Особенно обрадовались женщины. Они возбужденно передавали новость из яранги в ярангу, гремели дырявой посудой, зазывали мастера каждая к себе.

18

В пологе яранги Ятто собрались гости. Навыль поправляла огонь жирника. Тонкой палочкой она сдвигала на край плошки, наполненной нерпичьим жиром, болотный мох, служивший фитилем. Огонь получался широкий, яркий и почти без копоти.

Было пока еще холодно. Мужчины сидели на корточках, одетые в кухлянки, покуривали свои трубки. Журба постукивал по торбозам кулаками, стремясь отогреть окоченевшие ноги. Порой ему хотелось вылезть из тесного полога, чтобы потоптаться, согреться по-настоящему.

«Куда вы пойдете, Владимир Александрович? Лучше рассказали бы людям веселую сказку, пока не подали чай», — с издевкой, словно обращаясь к кому-то другому, мысленно предложил он себе.

— Вот послушайте, люди, историю чудесную, — вдруг и в самом деле обратился он к оленеводам.

Журба начал рассказывать на чукотском языке пушкинскую сказку о рыбаке и золотой рыбке, слегка переиначивая ее, чтобы приблизить к чукотскому быту. Вместо разбитого корыта у него фигурировала расколотая кроильная доска, вместо хором столбовой дворянки — многотысячное оленье стадо. Выразительное лицо его изображало то печаль и покорность старика, то деспотичность старухи. Схватившись за животы, оленеводы покатывались от хохота, приговаривая:

— Ну и жадная старуха!

— Побил бы ее старик арканом как следует.

Смеялась и Навыль, продолжая готовить ужин.

— Ой, боюсь, старуха, что и ты скоро такой станешь, — толкнул в бок жену Ятто.

— В самом деле, кроильная доска у меня давно раскололась, — вспомнила Навыль.

Это вызвало новый взрыв хохота. Смеялся до слез и Майна-Воопка, который тоже был среди гостей, хотя на суровом лице его редко кто видел улыбку. А маленький Воопка, запрокидывая голову, заходился в таком заразительном смехе, что люди уже смеялись не столько из-за сказки, сколько над ним.

— Приду домой, жене эту сказку расскажу и тут же поколочу, чтобы не стала, как та старуха, — сказал Воопка, наконец успокоившись от неудержимого хохота.

Навыль внесла в полог огромный горячий чайник, достала из небольшого ящичка блюдца, переложенные замшей, поставила перед гостями на дощечку, разлила чай. Пар густым туманом наполнил полог. Владимир жадно пил чай без сахара и думал о том, что еще никогда он не казался ему таким вкусным. Ноги постепенно отходили, по телу разливалось приятное тепло.

После первого же чайника оленеводы сняли кухлянки: в пологе стало жарко. Навыль подала второй чайник. Когда и его выпили, хозяйка подала в длинном деревянном блюде вареное мясо молодого оленя.

После ужина Журба проводил свои обычные занятия по ликбезу. В тундре было уже много грамотных людей. В каждом стойбище оленеводческой бригады инструктор подготовил культармейцев, которые вели такие занятия под его руководством. С бригадой Кумчу занимался сам Журба.

Старик Ятто с любопытством наблюдал, как пишут в тетрадях какие-то непонятные знаки Воопка, Майна-Воопка, бригадир Кумчу, и изредка задавал вопросы.

— Ты вот мне рассказывал однажды, какой в других землях ягель растет, какие олени там имеются, как оленьи люди живут. Понять хочу, откуда знаешь все это? По лицу ты молодой еще. Когда успел увидеть так много? — спросил Ятто, как только заметил, что Журба закончил свои объяснения.

— По книгам, Ятто, узнал все это. Книги все рассказать могут, — ответил Владимир.

— Хранителем мудрости только человеческая голова может быть. Понять трудно, как это листочки бумаги заменить голову человеческую могут, — скептически заметил Ятто. И, наклонившись к лицу Владимира, таинственно, почти шопотом спросил: — Не живут ли в говорящей бумаге вещие духи? — Поднятые кверху косматые брови, сморщенный лоб Ятто и чуть оттопыренная нижняя губа — все выражало вопрос.

Владимир расстегнул ворот гимнастерки, вытер платком вспотевшее лицо.

— Могу тебе объяснить, почему бумага, как человек, рассказывает, — после минутного раздумья сказал он. Оленеводы отложили в сторону свои дощечки, заменявшие им парты, приготовились слушать, хотя большинство из них никакой тайны в грамоте уже давно не замечало.

— Вот, допустим, ты ночью едешь, дорогу правильную ищешь, на звезды смотришь, и звезды для глаз твоих рассказывают: вправо тебе поворачивать или влево, а может быть, прямо итти. Вот так немного похоже и здесь получается.

Младший Воопка, который уже давно свободно читал по букварю, не без важности поглядывал на старика Ятто, иногда даже пытался вставить свои соображения в объяснение учителя.

— И ты, Ятто, тоже смог бы грамоте научиться. Это совсем не важно, что ты старик. Посмотри-ка на этот знак, — Владимир указал на букву «О», — а теперь запой песню, какую ты всегда любишь петь, когда на оленях ездишь.

Ятто смущенно улыбнулся, потрогал чуть дрожащей рукой кадык.

— Ну, ну, пой, — попросил Журба.

— Вот еще какой ты, Ятто, пугливый человек, — вившаяся Воопка и вдруг, набрав полные легкие воздуха, громко запел: — О-о, ооо-го-го-го-ооо.

— Смотри, смотри, Ятто, на его рот, видишь — у Воопки такой же круглый рот, как знак этот.

— Хо! Очень сильно похоже, — изумился Ятто и вдруг запел сам. Пастухи засмеялись. Засмеялся и Ятто.

— А ну-ка давай мне всякие твои вещи, которыми ты разговору по бумаге учишь, — попросил он, сразу осмелев.

Журба немедленно достал из своего объемистого портфеля букварь, тетради, карандаш и подал старику.

Время шло. Пастухи, склонившись над тетрадями, тщательно выписывали буквы. Многим из них они уже успели дать свои названия.

— О, много я уже ртов поющих написал, — вздохнул, как после тяжелой работы, Ятто. — Только они у меня чего-то разные очень. Одни маленькие, другие побольше.

— Ну так что ж, такое и в жизни бывает, — ответил Воопка. — У кого рот маленький, у кого большой. Я однажды у одного человека такой огромный рот видел, что в него свободно на оленях с нартой въехать можно.

— Это у тебя он широкий такой, — не отрываясь от тетради, ответил Майна-Воопка. — Иначе ты не говорил бы без толку пустые слова, когда учение идет.

Воопка не обиделся на старшего брата. Он привык получать от него резкие замечания. Иногда они даже шумно ругались. Но всем было известно, как любили друг друга братья, совсем не похожие один на другого.

После занятий пастухи разошлись по своим ярангам.

— Ну что ж, еще чайку попьем? — обратился к жене Ятто, лукаво подмигивая Журбе.

В это время в шатре яранги послышались чьи-то шаги и хлопанье снеговыбивалки. Ятто высунул голову из полога и тут же громко объявил:

— Хо! Сын Мэвэта приехал.

Тымнэро снял кухлянку, оголив до пояса свое красиво сложенное, смуглое тело. На концах тоненьких косичек его, сползавших из-за ушей на шею, болталось по две медных, ярко вычищенных пуговицы с якорями. Голову юноши, чуть повыше венчика жестких волос, опоясывал красный ремешок, расписанный бисером.

«Щеголь парень!» — подумал Владимир, наблюдая за Тымнэро.

Необыкновенно важный, серьезный, Тымнэро с достоинством извлек из нерпичьей сумки стопу замусоленных тетрадей, подал Владимиру.

— На, посмотри, как мои ученики учатся. На проверку тебе привез, чтобы сказал, правильно ли учу их.

Навыль подвинула гостю в маленьком деревянном блюде вареное мясо. Тымнэро жадно взглянул на мясо, проглотил слюну и, отвернувшись в сторону, сказал:

— Нельзя мне. Уже два дня не ел. И еще один день нельзя есть.