— Письмо ему написать, что ли?

Солнцевой стало очень хорошо от мысли, что у нее есть товарищ, которому хотя бы в письме могла рассказать о самом сокровенном. Не задумываясь, девушка соскочила с постели, зажгла лампу и, накинув халат, принялась писать письмо.

«…И знаешь, Володя, я хорошо понимаю Тэюнэ. Она уйдет от Иляя, обязательно уйдет. Он потерял на нее свое право. Да скорее всего он никогда не имел на нее этих прав. У нее такая глубокая, человеческая душа, она так рвется ко всему новому. Она у меня лучшая ученица на ликбезных занятиях. Вот я порой ее сравниваю с Тимлю. Какие это разные люди. Тимлю страшно пассивна, она еще спит. И нужно немало, видно, усилий, чтобы по-настоящему разбудить ее. А Тэюнэ смело рвет вековые оковы старых обычаев. В ней уже очень сильно высокое самосознание советской женщины, которая хочет любить, работать, жить, а не просто существовать!

Я знаю, ты скажешь, что Иляя тоже надо тащить вверх. Да, это правильно, и его тащить вверх надо, но пока вот именно, к сожалению, тащить! А Тэюнэ сама идет, и не просто идет, — бежит, а Иляй хватает ее за ноги, назад тащит! Я как советский человек, как учительница, как просто женщина не могу оставить Тэюнэ один на один со своей печалью!»

Где-то за окном послышался скрип парты. Оля не донесла перо до чернильницы.

«Может, это Петр Иванович приехал?» — с радостью подумала девушка. Нарта проехала мимо. Оля еще мгновение прислушивалась к тишине ночи и вдруг как-то по-особому остро почувствовала себя одинокой. Она осмотрела комнату, как бы разыскивая кого-то, чтобы не оставаться в одиночестве, привычно остановила свой взгляд на портрете брата.

Сколько раз вот в такие минуты одиночества, когда в окно смотрелась холодная полярная ночь, она брала в руки этот портрет, и ей становилось легче. Тогда они были вдвоем. Тогда пусть в воспоминаниях, но он входил в ее комнату, как самый живой из живых, со своим заразительным смехом, неиссякаемыми шутками. Тогда он входил к своей любимой сестре с ласковым и необыкновенно умным взглядом больших серых глаз под высоким выпуклым лбом, за которым было столько дерзких планов на будущее и столько светлых, горячих мыслей о жизненном пути настоящего человека. Как самому близкому другу, он говорил ей о своей любви к ее подруге Зое.

— Человек не может трудиться, жить без любви, потому что природа одарила человека способностью любить так же, как и способностью мыслить, — убежденно говорил он, чуть наклонив лобастую голову вперед. — И если человек не хочет знать, что такое настоящая любовь, — это ущербленный человек, это обворованный самим собой человек, — с юношеской запальчивостью продолжал Виктор и вдруг, схватив сестру за руки, начинал кружить ее легко и быстро, словно в руках у него была пушинка.

Вот таким входил к ней в воспоминаниях ее брат, друг еще совсем недавно, когда Оля пыталась освободиться от гнетущего чувства одиночества. А сейчас…

Оля всмотрелась в портрет Виктора и вдруг совершенно отчетливо представила себе глаза его закрытыми, закрытыми навсегда. Девушка чуть вскрикнула, поднесла руку ко рту, осмотрелась вокруг. В окно по-прежнему заглядывала холодным безучастным оком луны полярная ночь. Оля упала на кровать лицом в подушку. И вот уже перед ее глазами брат лежит, вытянувшись во весь рост, со сложенными руками на груди, и над ним развеваются полковые знамена с черными траурными лентами.

— Нет! Нет! Нет! — вырвалось у нее. Но тут же, беспощадная в своей трезвости мысль, что это вполне могло случиться, что это уже случилось с десятками, с сотнями тысяч советских людей, совершенно ее обессилела.

Долго плакала девушка, а легче ей не становилось. Полярная ночь по-прежнему смотрелась в окно, на этот раз уже далекими, перемигивающимися звездами.

14

После уроков Оля обежала весь поселок, особо задержалась в семьях комсомольцев-охотников, подробно выспрашивая, как одевают их, как собирают на охоту, даже как кормят.

Жена Рультына, молоденькая, кокетливо разнаряженная в бусы, серьги, браслеты, долго и терпеливо отвечала на вопросы Оли, потом обиженно надула пухлые губки и сказала:

— Ты что, думаешь, что у Рультына такая плохая жена, что и еду не может ему приготовить?

— Не обижайся, Айнэ, — мягко попросила Ольга. — Я комсорг и поэтому должна о своих комсомольцах заботиться, они фронтовое задание выполняют.

В яранге Иляя учительница задержалась недолго. Узнав, что Тэюнэ ушла к капканам, Оля укоризненно посмотрела на хозяина, приложила руку к его лбу и вполне авторитетно, с сознанием, что она здесь считается признанным доктором, сказала:

— Ты, Иляй, был здоров еще три дня назад. Я это по голове твоей чувствую. Принимайся за охоту. А то, смотри, как бы Тэюнэ не обогнала тебя на охоте, посмешищем на весь район станешь.

— Не обгонит, — обиженно насупился Иляй. — Вот подождите, как встану на ноги, тогда не только всех янрайцев, но и всех илирнэйцев обгоню, — не очень уверенно погрозился он.

— Ого! — воскликнула Оля. — Сейчас же по всем домам и ярангам слова твои передам.

— Зачем? Не надо! — испуганно встрепенулся Иляй.

— Передам, передам! Потом только попробуй плохо охотиться! — уже с улицы кричала Оля.

К вечеру поднялась пурга. Солнцева снова побежала в ярангу Иляя. Узнав, что Тэюнэ еще не вернулась домой, Оля забеспокоилась и строго наказала, чтобы Иляй немедленно пришел к ней, как только Тэюнэ вернется с охоты.

— Расскажешь, какая у нее была сегодня удача.

— Ладно. Хоть я и больной еще, но приду, — хмуро, пообещал Иляй.

Долго ждал он Тэюнэ, ворочаясь с боку на бок. Совесть мучила его.

«Неужели я такой плохой человек? Жена где-то в пурге сейчас бредет, а я вот тут, как слабая женщина, в пологе валяюсь. Нельзя так дальше жить. Раньше, лет девять назад, еще не было сильно заметно для других, что я такой жизнью живу. А сейчас я на нерпу похож, которая вылезла на чистое ледяное поле на солнце греться. Далеко такую нерпу видно, всем видно… Ай, жалко Тэюнэ, сильно жалко. Быть может, пойти поискать ее? Но кто мне сейчас даст упряжку?»

А Тэюнэ в это время пробивалась сквозь пургу домой. Ветер дул ей в спину. Тэюнэ шла наугад. Порой она спотыкалась, падала и снова двигалась дальше.

Путь для Тэюнэ казался бесконечно долгим. Дрожали от усталости ноги, нестерпимо хотелось пить. Она снимала рукавицу, брала в рот снег. На плечах у нее был песец. С каждым шагом песец казался все тяжелее. Тэюнэ готова была сбросить ношу со спины, но крепилась: ей очень хотелось швырнуть этого песца под ноги мужа, чтобы тот покраснел от стыда, чтобы подняли его на смех все охотники в поселке. Никогда еще муж не казался ей таким постылым, как сейчас.

И вдруг в снежной мгле что-то задело за ногу.

«Нарта!» — мелькнуло в голове Тэюнэ. От страха, что нарта проходит мимо, перехватило голос.

— Э-ге-гей! — наконец закричала она, громко, до боли напрягая горло. А вздыбленный снег по-прежнему валил ее с ног, захватывал дыхание, то прижимал огромной тяжестью книзу, то вдруг как бы подымал вверх.

Рванувшись в отчаянии куда-то наугад, Тэюнэ снова закричала и тут же почувствовала, что ее кто-то ухватил за плечи. Она вздрогнула от неожиданности и послушно пошла рядом с человеком, который, как ей казалось, должен был повести ее к нарте.

Так оно и вышло. Человек посадил ее на нарту. Тэюнэ прижалась к спине своего спасителя, не зная и не думая, кто он такой и куда едет.

Тэюнэ клонило ко сну. Переваливая через сугробы, нарта в любую минуту могла перевернуться, но ловкий и неутомимый каюр вовремя поддерживал ее.

Находясь без движения, Тэюнэ сильно продрогла. Сон и холод сковывали ее сознание.

«Надо встать… пробежаться», — думала она, не в силах сделать малейшего движения. Нарта остановилась. Тэюнэ попыталась осмотреться, но кругом была лишь косматая, бушующая тьма.

Человек взял Тэюнэ за руки и повел за собой. Затекшие ноги плохо слушались Тэюнэ. Человек заботливо поддерживал ее сильными руками.