— Видел, как стараются, — обратился Айгинто к Владимиру, указывая глазами на женщин. — У хороших хозяев здесь всегда полог свежий и сухой. Люди чай пьют, дышат, шерсть потеет, к утру инеем покрывается. А если не выбить иней, на другой вечер шерсть мокрой станет, капать будет, как дождь из хорошей тучи. У плохих хозяек так и бывает. — Немного помолчав, Айгинто указал рукой на молодую девушку: — А вот как ты думаешь, та вон, молодая, с красной повязкой на голове, хорошей будет хозяйкой?

Владимир внимательно посмотрел в лицо Айгинто, почувствовав в его голосе что-то особенное.

— Что так смотришь? — грустно улыбнулся Айгинто. — Хорошая девушка, правда? Это падчерица твоего каюра Эчилина. Ушла в тундру к сестре своей, к жене шамана Тэкыля. А ей бы в поселке жить, учиться…

— Ну, так надо сказать ей…

— Чего говорить, — нахмурился Айгинто, — раз сама ушла, пусть сама и приходит, не маленькая…

Когда собаки были распряжены и накормлены, гости разошлись по ярангам, где гостеприимные хозяева уже приготовили чай, толченое оленье мясо.

После чая Айгинто попросил всех жителей стойбища собраться в яранге оленевода Ятто… Председатель колхоза наблюдал, как усаживались на шкуры в шатре яранги оленеводы, обдумывал свое выступление. «Надо уметь находить тропу к сердцу каждого человека», — вспомнил он слова Ковалева. — Но как находить тропу эту? Что сказать им такие, чтобы оленеводы, свое дело не бросая, сразу же поставили бы капканы на песца и каждый день проверяли их? Где берет секретарь слова свои?»

Оленеводы выжидательно поглядывали на Айгинто, тихо переговаривались. Рядом со стариком Ятто сидел шаман Тэкыль. Айгинто знал, что прикочевал Тэкыль в это стойбище всего несколько дней назад, бросив по каким-то причинам свою одинокую, отшельническую жизнь. На председателя он старался не смотреть, всем своим видом показывая, что совсем его не замечает. Веки тусклых глаз шамана были красными, без ресниц. По широкому приплюснутому носу шли две бороздки татуировки; тонкогубый рот подрагивал в желчной усмешке; от ввалившихся уголков рта, вниз, между редкими волосками седой бородки, тоже шли синеватые линии татуировки; длинные седые волосы были заплетены в две косички; в мочках ушей, на грязных ремешках, болтались разноцветные бусины.

— Что ж, сказки начнем рассказывать, что ли? Как раз всем стойбищем мы шесте, как пальцы на одной руке, собрались, — вдруг проскрипел шаман, все так же не глядя на Айгинто.

Несколько оленеводов тревожно посмотрели на председателя колхоза. Ятто недовольно покосился на шамана: нехорошо, мол, обижать гостя.

— Я, тоже так думаю, что здесь собрались люди близкие, как пальцы на одной руке, — спокойно промолвил Айгинто. — Да, словно пальцы на одной руке, — уже громче добавил он, — кроме одного из нас, которому сказки хочется рассказывать как раз тогда, когда у настоящих людей работы очень много.

Тэкыль вскинул голову, вытягивая тонкую, сморщенную шею, и, наконец, глянул на Айгинто.

— Хо! Это чей такой голос моим ушам посчастливилось услышать? Однако здесь есть такие, которые не из стойбища нашего.

— Плохо, когда человек гостю непочтение выказывает, — не выдержал Ятто.

— Хо! Еще один голос моим ушам посчастливилось услышать. Как будто человек из нашего стойбища, а голос чужой.

— А может, тебе, Тэкыль, только свой голос и не скажется чужим? — не без издевки спросил Айгинто.

На мгновение среди собравшихся пробежал шопот одобрения. Тэкыль резко встал и пошел к выходу. У выхода он задержался и, стоя к людям спиной, сказал:

— Вижу, зря я свои горы покинул, к вам, люди, прикочевал. Со зверями и птицами мне куда лучше было.

Шаман ушел в свою ярангу, оленеводы облегченно вздохнули.

Журба наблюдал за всей этой сценой с острым любопытством и затаенной тревогой. «Так вот с кем мне придется здесь встретиться».

— Тэкыль только что говорил, что мы собрались сказки слушать, — начал Айгинто, — но мы не дети, и сказки нам не нужны так часто, чтобы их даже и днем рассказывать. Приехали мы к вам, оленьи люди, с важным делом.

Айгинто рассказал о Сталинградской битве. В ответ послышались возгласы изумления. Это обрадовало председателя, он заговорил еще с большим воодушевлением.

После него выступил с первой своей беседой перед оленеводами Владимир Журба.

— Говорить языком вашим я не совсем хорошо умею, — негромко начал инструктор райисполкома.

Но как раз именно то, что Владимир сказал эту фразу на чистейшем чукотском языке, и привлекло к нему сразу особенное внимание оленеводов. Многие из них переглянулись, как бы говоря друг другу: да этот русский парень — знающий человек, вы слышите, как он на нашем языке говорить умеет?

— Но бывает и так, — продолжал Журба, — говорят люди между собой словами понятными, а понять друг друга не могут. Шаман Тэкыль не зря, наверное, сказал, что со зверями и птицами ему лучше, чем с нами. А вот то, что Айгинто вам рассказывал, что я рассказать вам хочу, не столько ушами слушается, сколько сердцем слушается. Значит, так я думаю: поймем мы друг друга обязательно.

Оленеводы снова переглянулись. «Нет, этот парень имеет голову на плечах. Зря я хотел было подремать немного во время его разговора», — подумал старик Ятто, проведший бессонную ночь в оленьем стаде.

Так в самом начале беседы Журба как агитатор сделал самое главное — заставил себя слушать.

— Много врагов ежедневно гибнет под Сталинградом, столько, сколько будет оленей, если их со всей Чукотки согнать в одно место! — рассказывал Владимир, ободряемый возгласами изумления. — Один только наш воин, амурский нанаец Максим Пассар, уже двести семьдесят три врага убил.

— О, хорошо! — вырвалось у Ятто. — Видно, смелый и очень меткий этот нанаец Пассар.

— Но много и наших бойцов гибнет. Об этом я не могу не сказать вам, люди, — продолжал Владимир. — Надо такие печальные слова сказать: «Быть может, за каждого из нас, кто здесь сидит, уже не один красноармеец жизнь свою отдал».

Владимир внимательно наблюдал за своими слушателями. Попыхивая трубками, оленеводы сидели, крепко задумавшись. После беседы они долго пили чай, перекидываясь обдуманными словами.

— Конечно, капканы ставить — это не дело оленьего человека, — старик Ятто вытер малахаем вспотевшее лицо, — но кто сказал, что дело охотника Максима Пассара воевать, а не мирно рыбу ловить, охотиться?

— Да, да. Ты правду сказал, — вмешался в разговор Воопка.

Его брат Майна-Воопка раскурил трубку, подал ее по кругу. Захватив в узловатую руку подбородок на своем длинном угрюмом лице, Майна-Воопка не спеша сказал:

— Каждый олений человек, хотя он и не береговой охотник, много капканов поставить может. Мы часто на проверку новых пастбищ ездим. Там и надо капканы ставить. Два дела сразу делать надо. Проверил пастбища — капканы поставил. Пригнал туда оленей — проверил капканы. Так ли говорю я?

— Да, ты говоришь правильно, — согласились оленеводы со словами Майна-Воопки.

Когда три чайника были опорожнены, оленеводы вышли на улицу к нартам охотников получать капканы.

— Таким капканом не только песца, медведя поймать можно, — весело шутил Воопка, щелкая капканом.

— Берите, берите, оленьи люди, капканы! — кричал Эчилин. — Если постараетесь, не меньше нашего песцов поймаете, спасибо скажем.

Услыхав голос Эчилина, шаман недоуменно поднялся на ноги, выглянул на улицу из своей яранги.

— Песцов поймаете — много всего получите: чай будет, табак будет, сахар будет! — весело выкрикивал Эчилин.

Тэкыль изумленно протер глаза кулаком и сказал, обращаясь к жене:

— Верно ли то, что в уши мои голос Эчилина входит?

— Да. Это он о чем-то кричит, — проворчала старуха, подкладывая хворост в костер.

В глазах Тэкыля потемнело. Он схватился за сердце, скривился, потом зажал уши руками и сел прямо на землю. «Лучше бы мои уши, как шкура гнилая, прочь отвалились, чем слышать голос его… Эчилин вдруг такие слова говорит! И он, значит, тоже с ними, значит один я, совсем один! Ну ладно же, я скажу такие слова ему, что сердце его в медвежью лапу превратится».