— Ястреб, — услышал Званцов свой позывной, — у меня дело дрянь. Передай, что погиб. Ей. Больше некому…

Самолет, зарываясь носом, вошел в пике. И тут Званцов сообразил, что Канарев старается направить горящую машину на переправу…

Гибель товарища осознается поздней. Когда не увидишь на стоянке его самолета или когда будет пустовать его место в землянке, словом, там, где привык его видеть. Званцов еще не успел ощутить утраты. Жалость — это потом. Сейчас надо остаться спокойным. Еще идет бой и пальцы лежат на гашетке оружия.

Нет, не был Званцов черствым человеком. За сорок четыре месяца войны он видел много смертей. Гибель одних вызывала сострадание, другие врезались в память, даже своей смертью не позволяя забывать о них. Но сейчас Званцов просто не мог думать о Канареве. В небе продолжали бой живые, Их важно было сохранить.

Единственное, что держал в памяти Званцов, — переправы нет, а «фоккеры» будут мстить за неудачу.

— Всем скрыться в облаках и домой! — крикнул Званцов.

От перегрузок, от бешеного вращения самолета, от стремительно перемещающихся линий неба и земли в глазах вспыхивали и потухали красные круги. В висках больно стучало, душил ларингофон и воротник гимнастерки.

Да, теперь надо поскорей выходить из боя. Промедление грозило смертью.

Званцов сделал попытку прорваться к тучам. Но его не пустил «фоккер», отогнал огненной трассой пуль. Фашист, перекачиваясь с крыла на крыло, заходил, готовясь к стрельбе.

С тоской Званцов оглядел небо. ЯКи дрались с «фоккерами». Вот снова мелькнул двенадцатый. В крутом пике он стрелял в «фоккера», будто ввинчивал свинцовый штопор. Никто не успеет выручить…

Трасса впилась в мотор, гулко рванул снаряд. По фонарю ударила горячая струя масла. Второй снаряд скользнул по бронеспинке, и Званцов от боли чуть не выпустил управление. В глазах потемнело, будто солнце погасло, как лопнувшая лампочка. Горлом пошла кровь.

Званцов хорошо усвоил, что кто–то на войне обязательно погибает, и, почему–то сразу успокоившись, подумал: «Да, теперь все…» Он пожалел себя как постороннего человека. И «фоккеры», и ЯКи, и переправа через Прегель… Что они значили сейчас? Мелочь жизни в безграничном океане горя за долгую и мучительную войну.

Званцов хотел выпрямиться, но не смог. Жуткая боль заглушила все, что мелькало, билось, стреляло за козырьком кабины. Жидкое масло сдувалось с фонаря потоком воздуха, в мутном свете Званцов еще мог различать небо, далекие, повисшие где–то на границе стратосферы перистые облака, мелькающие истребители, но это уже не интересовало его.

Самолет падал. Уши резала тишина, хотя на самом деле воздух содрогался от взрывов. Сейчас была только тишина — бездонная, мрачная, цепенящая тишина.

Взгляд равнодушно скользнул по приборам. Званцов отметил, что мотор еще работает. И проработает еще минуты четыре, пока насос не выкачает все масло из бака, потом еще минуты две, пока не заклинит его от перегрева. Стрелки бились в черных кружочках. Они еще жили. Они не хотели сдаваться.

И Званцову вдруг тоже захотелось уцелеть. Заскрежетав зубами, он выпрямил шею — единственное, что ему удалось сделать. Он тронул ручку управления. Машина вздрогнула, словно сказала: «Я еще слышу тебя». Ногой он надавил на педаль и медленно, как тяжелобольной, развернул самолет в сторону линии фронта.

До переднего края километров двадцать. Надо, чтобы машина летела по прямой. Нет, не получается… Она плохо слушается рулей.

Может быть, увеличить скорость снижением?

Но это тоже не годится. Машина окажется у земли раньше, чем проскочит линию фронта…

Самолет бросило в сторону, словно ему отбило хвост. Званцов с трудом восстановил равновесие. Через секунду сбоку пристроился «фоккер». Званцов напряг негнущуюся шею и стал смотреть на гитлеровца. Тот поднял очки, ухмыльнулся, провел ладонью по горлу и щелкнул пальцем, будто сбивал со стола муху.

Потом он отстал, прицелился и выстрелил. Взрыв опять качнул самолет, и Званцов, превозмогая чудовищную боль в позвоночнике, снова удержал его от падения.

Гитлеровец вновь пристроился к крылу и удивленно покачал головой. Потом описал круг, словно накинул петлю на штурмовик. Гитлеровец целился по кабине Званцова. Секунда, другая… Надо прижаться к бронеспинке, но позвоночник не дал ему выпрямиться.

— Да стреляй же, гад! — крикнул Званцов.

Снаряд разорвался у мотора. Машина клюнула носом, будто споткнулась. В кабине появился запах гари. Мотор еще работал, но Званцов увидел, как около унта, словно из форсунки примуса, выбивалось голубоватое пламя.

Фашист снова поравнялся с самолетом Званцова. На этот раз он поднял большой палец — молодец, мол, жив курилка! Потом посмотрел на землю, пригрозил кулаком, стал опять заходить сзади. Ему уже надоело возиться с русским летчиком. Он собрался расстрелять горящий самолет.

В эту секунду Званцов обнаружил, что пламя исчезло. Улыбнулся запоздалой попытке машины спастись.

«Нет, судьбу не обмануть. Не погулять на свадьбе, Шумака с мамой Зиной. Интересно, достал Шумак картошки?

А снег серый. Бьется о фонарь, как пчелиный рой.

Инженер Глыбин, видно, еще ждет. Старик всегда ждет. Даже когда никакой надежды нет. Теперь–то у него станет меньше забот. По крайней мере не надо менять отстойник на машине Канарева.

Ну, быстрей же кончайся, война! Останьтесь живы хоть вы, сегодня не убитые!..»

Сбоку снова появился истребитель. Званцов скосил глаза и обгоревшей перчаткой провел по лицу. Рядом летел ЯК — опаленный, прошитый пулями, в поврежденной обшивке, как ребра, торчали нервюры.

А пилот смеялся. На почерневшем лице поблескивал пот. Жестами он изобразил кувыркающегося фашиста, ткнул пальцем в свою грудь и выразительно стукнул кулаком по темени.

Справа пристроился другой ЯК. На его стабилизаторе стояла цифра «12». Что–то знакомое мелькнуло в облике пилота, в белокурых волосах, выбившихся из–под шлема, в худеньком личике.

«Где же я встречал его?» — подумал, улыбнувшись, Званцов.

Ему стало неудобно, что за войну он встречал много людей, расставался, забывал… Он напряг память.

«Да ведь это маркиз! Я видел его в сорок третьем. Еще подумал тогда: маркиз — это кличка. А оказалось — настоящий маркиз Роллан де ля Пуап»[1].

Пуап, покачав головой, показал на штурмовик. Как бы сказал: «Скверно же ты выглядишь, друг, и я просто не знаю, как выпутаешься ты из этой передряги…»

Мотор трясся и чихал, выбрасывая последнее масло. Сейчас он остановится. Спастись можно, если прыгнуть с парашютом. Прыгать заказал тот фашист. От потери крови Званцов ослаб, даже пошевельнуться не мог, не то чтобы сбрасывать фонарь и выбираться из кабины.

Званцов облизнул пересохшие губы. Судьба, как нарочно, подставляла ловушки.

А если садиться?

По земле синеватыми змейками разбегались окопы переднего края, тянулись противотанковые надолбы, островки искалеченных боями лесов.

«Попробую сесть».

Три самолета пронеслись низко над окопами. Никто не выстрелил. Видно, и та и другая сторона, затаив дыхание, прикидывали шансы на спасение.

Самолеты, едва не касались друг друга консолями крыльев, а с земли, наверное, казалось, что два истребителя и правда поддерживают штурмовик на своих плечах, как солдаты ведут после боя раненого товарища.

Мотор тянул из последних сил, оставляя коричневую полосу дыма.

Надолбы кончились. Открылось поле. Ровное поле, чудом уцелевшее от боев. Глухой толчок. Зачем–то на приборной доске зажглись зеленые лампочки, хотя Званцов не выпускал шасси. Снизу забарабанил каменный дождь. Земля! Своя земля…

ЯКи низко пронеслись над затихшим штурмовиком. Они увидели, как побежали к самолету солдаты. Тогда сделали еще один круг, покачали крыльями и ушли домой.

Званцов по привычке взглянул на часы и отметил время. С момента взлета и до посадки они отсчитали двадцать восемь минут.

Двадцать восемь минут из сорока четырех месяцев войны.