— Не велика лошадка, — немного отойдя в сторону и пожав Сурову руку, проговорил Быков с оттенком разочарования в голосе.

Суров удивленно взглянул в смуглое лицо подполковника.

— Не понял, — сказал он.

— Потом объясню. В моем представлении это был верзила двухметрового роста. Першерон! А тут — на тебе. Никогда бы не подумал, что в нем столько силы. — Быков покачал головой, достал из кармана пластмассовый портсигар и выщелкнул папиросу. — Курите.

— Спасибо, во рту от них горько. Закурю сигарету.

Они задымили с такой жадностью, будто не курили целую вечность и теперь наверстывали упущенное. Дым стлался низко, над головой, не поднимаясь кверху, висел сизой лентой — к дождю.

Суров озабоченно посмотрел на захмарившееся небо, где все еще висели жаворонки и тянули свою тонкую, как ниточка, песню, перевел взгляд на застывший в безветрии дальний лес, откуда медленно плыли тяжелые облака, и подумал, что хорошо бы до грозы успеть вернуться в подразделение, дать людям отдых и самому поспать; он прикинул, что вряд ли это удастся: раньше полудня лично он об отдыхе помышлять не должен — дел еще много.

Быков шел медленно, озираясь по сторонам, будто изучал местность.

— Разобрались со следами?

По быстрому взгляду, каким подполковник окинул его из-под густо нависших бровей, и по тому акцентированному «следами», а не «следом», Суров догадался, что подполковнику что-то известно и что оно, это «что-то», имеет прямое отношение к следу, который сейчас Колосков прорабатывает.

— Разбираюсь, товарищ подполковник. Выслал инструктора.

Быков быстро обернулся:

— Нашли второй след?

— Всего один отпечаток, на поляне. — Суров показал рукой вправо.

— Карту, — приказал Быков, садясь на траву. — Давайте по порядку.

Суров присел над расстеленной картой, принялся подробно докладывать, где обнаружил отпечаток другого следа, как шел по первому следу от Кабаньих троп, поделился мыслью относительно того, что задержанный не настолько пьян, как пробует это изобразить.

Быков перенес маршрут на свою карту.

— Совершенно верно, — сказал он. — Я не случайно назвал его лошадкой. И вы правильно решили, прикрыв заслоном выход у старой фермы. Тот, другой, которого он перенес на себе через всю пограничную полосу, как раз вышел на ваш заслон, который мы загодя сняли.

— Как сняли? Вы шутите, товарищ подполковник!

— Отнюдь. Так нужно, Суров. И о том, кроме вас и, разумеется, тех, кто в этом заинтересован из оперативных соображений, никто знать не должен. Так нужно, Суров, — повторил подполковник, поднимаясь. — Для видимости еще минут сколько там поищите — и закругляйтесь. А инструктору прикажите немедленно возвращаться.

Быков еще несколько минут пробыл с Суровым, толкуя о задержании, поинтересовался, как вели себя пограничники. Суров ждал: вот спросит о семье. Прощаясь, Быков еще раз предупредил, что отныне над заставой повиснет серьезная обстановка, потому что тот, кого беспрепятственно пропустили в тыл, может уйти из-под наблюдения.

Что тогда произойдет, Суров понимал без подробных разъяснений. С сегодняшнего дня и неизвестно до каких пор застава будет находиться в состоянии тревоги.

6

Голов не торопил шофера, но солдату как бы передалось его настроение вел машину на большой скорости, обгонял попутные, опасно сближался со встречными: разминаясь, они ударяли друг в дружку тугим спрессованным воздухом, как бы отталкиваясь.

За спиной Голова сидела жена, Ефросинья Селиверстовна, полная, рано состарившаяся женщина, мелкоглазая, с подсурмленными ресницами и модно крашеными перламутровой помадой губами. Голов ощущал на затылке ее взгляд, представлял ходящие ходуном крылья маленького — картошкой — носа между малиновых щек.

Всякий раз, когда его, депутата районного Совета, приглашали на сессию или просто по депутатским делам, у нее в районном городишке отыскивались неотложные, тоже общественные дела, которые не менее успешно решались в областном центре, где они жили. Он понимал наивность ее предлогов — просто ей хочется побыть с ним вместе «на людях». В последние годы они значительно отдалились друг от друга. Он понимал это, однако не пробовал исправить положение, наоборот, всякий раз находил предлог, чтобы не брать ее с собой в поездку. Вчера же, по всей вероятности поддавшись чувству жалости к ней, бездетной и, в сущности, очень одинокой женщине, изменил правилу.

— Три минуты на сборы, — отрезал.

Она после его слов просияла.

— И минутки не надо, я готова. — На ней был надет легкий плащ.

Садясь в машину, мельком взглянул в ее разом помолодевшее лицо, и на секунду припомнилась та, давнишняя Фрося, миловидная и стройная, с блестящими, влюбленными в него глазами.

Наверное, то, давнишнее, что привиделось на короткое время, еще больше его размягчило. Сегодня, после сессии, еще не ведая о случившемся на шестнадцатой, взял два билета на какой-то дивертисмент заезжих артистов. Была суббота, и он разрешил себе развлечься немного…

Билетов было не жаль. Он их просто вышвырнул, когда ему наконец сообщили о событиях на заставе у Сурова. Понимал, что торопиться туда уже незачем — поиск свернут, жизнь, как водится, входит в нормальную колею, нужные решения приняты без него. И тем не менее решил побывать там, на шестнадцатой. Сегодня же, не откладывая, хоть и к шапочному разбору.

Сидел рядом с шофером, молча глядел на серую ленту асфальта, на серое небо, затянутое сизыми облаками. К нему привязалось словечко «дивертисмент», вычитанное в афише, повторял его бессчетное количество раз.

Они постоянно липли к нему, заковыристые слова, и чем мудренее были, тем быстрее запоминал, часто вставляя в свою не очень правильную речь.

— Дивертисмент, — тихо произнес он, будто пробуя на слух новое слово.

Солдат чуть скосил глаза.

— Что ты сказал? — спросила жена.

Он помедлил.

— Погода, говорю, хорошая, — буркнул Голов через плечо.

— Я серьезно, а ты… — Она обиженно замолчала.

— И я не в камушки играю. — Подумал, что домой жену завозить не станет. Пускай добирается автобусом. Девятнадцать километров — не расстояние.

Решив ехать прямо к Сурову, Голов оправдывал себя прежде всего перед женой: что с того, что операция удачно завершена? Лично он, ответственный за пограничный отряд в целом, не уверен, что прошла она без сучка и задоринки. Обрести уверенность или выявить эти самые сучки и задоринки, чтобы, по возможности, больше не повторялись, можно, только лично выехав на место. Именно сегодня и представляется такая возможность. Не завтра или через неделю. Такой обстановки давно не случалось на участке вверенного ему, подполковнику Алексею Михайловичу Голову, пограничного отряда.

При всей убедительности собственных доводов его не оставляло чувство вины перед женой, нет-нет, а мыслями часто возвращался к прожитым совместно с нею годам. Для него они были восхождением по ступеням служебной лестницы не взлетом через две-три ступени сразу, а от одной к другой, но неизменно вверх. Для Фроси — кухней, кухней и еще раз кухней, медленным отсчетом ступеней вниз по общественной лестнице. Была виновата в этом сама она главным образом — и, естественно, он, ее муж и спутник в нелегкой жизни.

С годами чувство собственной вины теряло остроту, смывалось временем и растворялось в водовороте огромного количества дел, прибавлявшихся по мере служебного восхождения.

Вот, размышлял он, подвалило новое дело — у Сурова. Проворонить такую птицу!.. И думать нельзя. Что значит проворонить? Башку долой за такое. И поделом. Безотлагательно к Сурову.

Как гора с плеч свалилась.

Сказал жене о своем решении:

— Извини, лапочка, у меня нет лишнего времени.

Она не сразу нашлась, как-то растерялась, втянула голову в плечи. На миг лицо ее потускнело, сошлись морщины на лбу, сдвинулись к переносице, видимо, осмысливала услышанное.

— А ты как же? — спросила озабоченным голосом. И как бы боясь, что он не поймет вопроса, переспросила: — Как же ты будешь, Леша, вот во всем этом?