Это он, конечно, загнул. Начальство «Бризаналита» еще не выжило из ума, чтобы уволить ведущего адвоката из-за какого-то там опоздания. Правда, шеф ему нервы потреплет. В прошлом боевой офицер, Константин Григорьевич приходил в священный ужас от любого отступления от дисциплины.

Мысли о работе всегда помогали сосредоточиться. Стало быть, надо думать интенсивнее в том же направлении и задавить-таки клокочущую внутри ярость, от которой ломило в груди и закипали мозги. Ну же! Постарайся, черт возьми! Ты же профи, да что там, ты — бешеный трудоголик, и ничего, кроме твоих драгоценных бумаг и бумажечек, тебя не волнует!

Илья, наподобие барона Мюнхгаузена, буквально за волосы вытащил себя из болота гнева. Итак, что у нас там на повестке дня?

Арбитраж со страховой. Пустячок, но со своими заморочками, весьма любопытными, кстати. Интересно будет покопаться.

А через неделю процесс, связанный с имущественным спором. Некий ООО положил глаз на кондитерскую фабрику, принадлежащую компании, где работал Илья. Лет семь назад «Бризаналит» был филиалом того самого ООО, а фабрика была ветхим зданием с прогнившими стенами, допотопным оборудованием и рабочими, от тоски по зарплате то и дело устраивающими забастовки. На потоке стояли пять линий со скучными совковыми пряниками, леденцами без фантиков (в стране с бумагой напряженка!), ну и парочкой видов тортов. А потом случилась реструктуризация, «Бризаналит» отпочковался и получил в качестве своей доли это кондитерское убожество.

Засучив рукава, бывший офицер Константин Григорьевич взялся за дело: здание тщательно подлечили, покрасили, технику новую завезли, выпускать стали конфетки с заморскими начинками, веселые разноцветные зефиринки, выпечку разную, да еще сортов двести шоколада и мармелада. Пошло дело.

Теперь бывшие владельцы опомнились, губы раскатали. Зацепились за какую-то мелкую брешь в бумагах, и такую выстроили защиту — любо-дорого. Умники, блин! Только Илья Кочетков тоже не крестиком вышивает и занудой в компании слывет не зря. Ему в документах покопаться — одно удовольствие, вот он и накопал.

Илья оторвался от стенки, потирая руки в предвкушении схватки с этими нахалами. И тотчас забыл о них, переключаясь на другое дело, более срочное и, по всей вероятности, грозящее длительными, бестолковыми переговорами.

Контракты с новыми поставщиками из Латвии, откуда кроме головной боли он почти ничего интересного и не привез. Что-то намутили там эти господа-товарищи, и главное — упертые оказались до жути! Условия диктуют немыслимые, пальцы гнут веером, заказы по их вине приходится замораживать. За горло взяли, черти шустрые! Но — еще не вечер, как справедливо было подмечено в старой песенке. Времени в обрез, конечно, но Илья на договорах собаку съел и был уверен, что на этот раз тоже победит.

В противном случае дело пахнет керосином, компании такие убытки грозят, что выгодней зеленную лавку открыть, чем равновесие восстанавливать.

Вон даже шеф забеспокоился, наверняка, именно из-за латышей приспичило ему выдернуть Кочеткова из дома. Ладно, Константин Григорьевич, будет вам Кочетков на блюдечке с голубой каемочкой.

Илья решительно двинулся к лестнице и, кое-как попрощавшись с родными, выгнал из гаража дедову «шестерку» и помчался в город. Полуденное солнце слепило глаза и жарило так, что пришлось опустить все стекла. Вместе с парами бензина и гулом встречки в машину вплыли смутные запахи лета. Илья недовольно поморщился, словно его отвлекли чем-то несущественным и бессмысленным. Ну лето так лето. Какая ему разница?

Но где-то буйно цвели ромашки, качались высокие травы, смотрелись в зеркало рек курчавые ветлы, и жили люди, умеющие этому радоваться.

Пока другие сами себе создавали проблемы.

Илья страшно удивился, внезапно осознавая, что снова думает о девице с ежиком на голове. Только на смену неистовой ярости пришло какое-то смутное сожаление и тихая, смиренная разочарованность. Словно древний старик, он ворчал что-то о примитивности женской натуры и своей собственной несдержанности, которой вдруг застыдился горячо и искренне.

Мимо струилась Москва в зеленых одеждах, рекламных заплатках и июньском поту.

Некоторое время Женька зло и растерянно смотрела на дверь, за которой скрылся напыщенный идиот. Самый безмозглый идиот из всех безмозглых идиотов! Но даже отсутствие серого вещества в его кретинской черепушке не дает ему права оскорблять людей! Что он о себе возомнил, черт побери?!

Она потерла виски.

Просто не укладывалось в голове. Только что ее отчитали, причем сделали это так, что она еще и виноватой себя почувствовала. Действительно, кто она такая, чтобы тревожить покой благородного семейства?!

Размазня, сказала бы мачеха.

Эй, а еще кто-нибудь желает высказаться?

Женька резко поднялась с кровати, смутно догадываясь о собственных планах. Мелькало что-то по поводу «догнать и обезвредить!», заставить этого типа, брызжущего слюной, пожалеть о каждом слове.

Вместо этого Женя взвыла, едва спрыгнув на пол, и нелепо качнула ногой. Стиснув зубы, она снова брякнулась на диван и с негодованием уставилась на собственную лодыжку, опухшую и красную.

Кажется, бег с препятствиями придется отменить.

Женя вздохнула, вытерла слезы, набежавшие на глаза, и осторожно поднялась. Допрыгав до двери, она вспомнила, что щеголяет в чужом халате. Дурища! Ей давно уже пора исчезнуть из этого дома и заняться, наконец-таки, своими проблемами. Их предостаточно, между прочим. Как добраться до квартиры, или хотя бы до города, совершенно непонятно. Самостоятельно вести машину явно не получится. А что же тогда? Вызывать службу спасения?

Ладно, надо действовать поэтапно, как учил папа. Для начала покинуть гостеприимный приют и вернуться к Шушику, рядом с ним всегда проще думать.

Ах, еще и халат!

Беспомощно оглядевшись, Женька смиренно поскакала назад, к дивану, где лежало ее платье. Некогда шикарное. Кое-как переодевшись, она двинулась в путь, и уже была у двери, когда та вдруг резко распахнулась.

Женя охнула, отскочила, опять позабыв про ногу, и взвизгнула от боли, на сей раз громче и продолжительней прежнего.

— Господи, да что же это?! — всплеснула руками Ирина Федоровна. — Куда тебя понесло-то?!

Женька прекратила визжать и зарыдала горько и беззвучно.

— Ложись-ка, горемыка, — велела бабушка.

— Мне домой надо.

Она стояла, поджав ногу, словно цапля, и жалкие ручьи катились по щекам, и не было никаких сил утереться, высморкаться, взять себя в руки и снова стать похожей на человека.

— Ну-ка, — Ирина Федоровна обхватила Женьку за талию и повела к дивану.

Не было сил даже удивиться, откуда в субтильной старушке столько энергии.

— Ты чего ревешь-то? Неужто так болит? А почему сетку не намазала, чучундра? До чего же молодежь пошла хилая, а! Только и знают, что реветь! Чуть что, сразу вопли, сопли, прямо стыдоба! Не девицы, а вазы хрустальные…

Ирина Федоровна притворно покряхтела, ожидая пылких возражений. Они не последовали, Женька сидела, согнувшись, уткнув лицо в ладони.

— Так и будешь сопли размазывать?

— Чего вы все пристали ко мне?! — зло прошипела Женя, не отрывая рук от пылающей физиономии.

— Кто это все? — подивилась бабушка. — Небось, только Илюха и приставал. Так это ж понятно, он ведь мужик, ему положено.

Женька вскинулась, готовая разразиться гневной тирадой, но Ирина Федоровна хитро прищурилась и, не дав ей ни слова сказать, продолжала:

— Ты девка видная, хотя, конечно, на голове у тебя срамота прямо! Смотреть больно. Ну а так, в общем и целом, ничего себе. Чего же ему не пристать-то? Всю дорогу, небось, кадрил. Я так понимаю, путь у вас был длинный, от аэропорта досюда далече.

— Далече, — эхом откликнулась Женька и взглянула на бабушку с недоумением, — так он рассказал все-таки?

— О чем? — невинно спросила та.

— Ну, кто я такая… Вы же меня за Риту приняли… Ирина Федоровна хмыкнула и проворчала, что это остальные приняли, а она очень сомневалась. И, в конце концов, догадалась сама, что к чему.