Она кокетливо улыбалась ему. Она взмахивала ресницами и облизывала губки, и поводила плечиками, и делала это смешно и неумело, словно маленькая девочка, решившая изобразить взрослую тетеньку.

От удивления он не сразу увидел все, что следовало увидеть. И только потерев ушибленный лоб, отшатнулся и окинул взглядом всю ее.

Лучше бы он не делал этого.

На пороге рубки стояла полуобнаженная нимфа.

Кое-какая одежда на ней все-таки присутствовала. Шлепанцы и трусики.

Этого было явно недостаточно, чтобы рассудок остался при нем. Артем клацнул челюстью, взялся ладонью за щеку, будто пригорюнившаяся старушка, и быстро отвернулся. То есть приказал себе отвернуться, но ничего подобного не предпринял, таращась на нее, как последний болван.

Руками она обнимала себя за грудь, словно замерзала на ходу. Сквозь пальцы Артем разглядел розовые соски и тотчас принялся себя убеждать, что в них нет ничего особенного, и что он тысячу раз видал такие же… Потом стал молиться о том, чтобы она ушла немедленно. Немедленно! Иначе…

— Я тебе нравлюсь? — сипло осведомилась Ладка, кляня уже собственную самонадеянность, с которой она придумала этот дурацкий, пошлый план.

За этой фразой по сценарию должно было следовать многозначительное движение бедрами.

Ну и?.. Где у тебя бедра? Давай крути ими! Да где тебе мужика соблазнить?!

— Ты что вытворяешь? — задвинувшись в дальний угол и упав там на какую-то табуретку, пробормотал Артем, глядя, как она извивается в дверном проеме.

— Стараюсь тебе понравиться.

— А… Ты мне и так… нравишься.

— Да?

Она удивленно похлопала ресницами, на мгновение остановившись.

Умом — вернее, его остатками, — он понимал, что это только спектакль. Но кроме ума в организме существовало еще много разных штуковин. Например, сердце. Которое вдруг принялось шнырять от пяток к горлу.

— Ты купаться собралась? — спросил он, набрав полную грудь воздуха и усилием воли отправив сердце на место.

Останавливаться нельзя, поняла Ладка. Думать тоже запрещается. Иначе она просто умрет от стыда.

— Не совсем, — прохрипела она, — я пришла к тебе.

— Ко мне? — Он огляделся, мечтая оказаться на Гавайях или, если уж на то пошло, в Нижнем Урюпинске. Это вроде бы тоже не близко отсюда.

— К тебе, — подтвердила она и шагнула неуверенно, все придерживая себя за плечи, — я же тебе нравлюсь. И ты мне тоже. Верно?

Это невыносимо. Что за цирк она устроила? Или сейчас модно соблазнять друзей жениха перед свадьбой? Может, обычай такой новый ввели, а он — ни сном, ни духом!

Как бы ее выпроводить подобру-поздорову, а?

Как бы не сбрендить! Круглый наивный пупок был прямо у него перед глазами. Под руками. Вот он, пожалуйста! Красоты неимоверной. А еще плоский бледный живот, а повыше — острые ребра торчком, а пониже — полоска ткани, и тонкие ножки, и детские розовые коленки в царапинах, на левой — родинка, а потом — узкие щиколотки, и маленькие аккуратные пальчики, слегка налезавшие друг на дружку.

Тоже мне Гумберт, любитель нимфеток!

Было бы из-за чего умом тронуться! Она же — малявка! Кожа да кости! Бледная, растрепанная, худая пичужка! Успокойся!

Я спокоен, ответил он себе, совершенно спокоен.

Я точно знаю, что хочу ее. Я уверен, что она — моя. И все остальное не имеет никакого значения. Пусть даже у нее окажется нулевой размер лифчика! Пусть даже спина у нее будет волосатая или прыщавая!

Он нарочно все это придумывал, надеясь все-таки остыть.

Бесполезно.

Да и ведь знал он, зачем она пришла. Дуреха! Она хотела соблазнить его, а потом укокошить. Или что? Просто шмякнуть по голове молотком? Ой, какая балда! Наверное, она считает себя очень умной и предприимчивой особой, выделывая здесь кренделя на все лады. Но что ж тогда стесняться? Он видел не только ноги и пупок. Он видел ее пунцовые щеки и убегающий взгляд.

Она — та, для которой он купил бы норку!..

Он держал бы ее за руку, взбираясь на гору Индюшка и прыгая в водопад, и шагая по ночному безмолвию леса, и падая в бесконечность — их бесконечность, и взмывая к звездам — их звездам.

Да. Та самая.

И кем-то давным-давно определено, что они будут вместе.

…Для этого надо лишь убить Эдика и уговорить ее не носить траура, а выйти замуж за него, Артема.

Все очень просто.

— Иди вниз, — устало сказал Артем, прикрыв веки.

Будто муха, он влип в собственные мысли, похожие на тягучее сгущенное молоко.

— Я не хочу вниз! — завопила она. И добавила, будто прыгнула в ледяную воду: — Я хочу тебя.

Он открыл глаза. Верить было нельзя. Не верь, сказал он себе.

— Пожалуйста, уйди, а?

Она жалко хлюпнула носом. И тут увидела выражение его лица, и будто кто-то ударил ее в солнечное сплетение, и разом кончился кислород, и сердце больно сдавило.

— Тебе плохо? — спросила она, когда смогла говорить.

— Уйди. Я прошу тебя. Уйди!

— Почему?

Она осторожно посмотрела ему в глаза. Ей хотелось этого с той первой встречи, когда он поставил ее на землю и стал расспрашивать, глядя при этом куда-то поверх ее головы, мимо, мимо, черт подери!

А теперь он глядел прямо на нее, и глаза его — холодные камни, блеснувшие вдруг янтарем, — были внимательны, а взгляд тяжел. И еще в этом взгляде была тоска.

Она моментально забыла, что собиралась соблазнить его. Она забыла даже, что стоит почти голая перед чужим, непонятным, пугающим мужиком. И ощущает его тоску, как собственную. Не зная причин, но кому важны причины?

— Иди, — повторил он.

— Я не хочу быть одна, — сказала она.

А чего она хочет, растерянно подумал Артем.

— Я не хочу быть одна, — повторила Ладка, и тогда он понял, что она имела в виду.

— Ты не одна, — возразил он, тоже имея в виду Эдика. — Ты не будешь одна. Потерпи немного.

— Я не хочу больше ждать!

Она ударила руками по его плечам и сжала их, и встряхнула, точно зная, что еще немного — и она пропала… Если он не поможет, не подхватит, не протянет навстречу рук.

— Пусти, — не шелохнувшись, сказал Артем.

— Нет!

Он замотал головой.

— Отойди от меня! Не трогай меня! Ты что? Не понимаешь?!

— Не понимаю! — в исступлении заорала она.

— Ну и дура! — рявкнул Артем, резко дернул ее и уронил на себя.

Она неловко брякнулась ему на живот и уставилась, не мигая, в глаза, в которых отражались ее собственные — испуганные, нетерпеливые.

— Дура! — с омерзением выговорил Артем. — Какая дура!

И стал покрывать ее лицо жесткими поцелуями. Задыхаясь, она искала его губы и бестолково, как слепой кутенок, тыкалась в разные стороны, а горло сводило судорога.

Но этого было мало, и его пальцы в сумасшедшей пляске понеслись по ее телу.

А в его голове разрасталась черная дыра — разрасталась до тех пор, пока не поглотила его всего без остатка. И тогда он вскочил, уронив табурет, и подтолкнул ее к стене.

Он жадно вбирал в себя детский пушок на скулах, розовые припухлости вокруг рта, влажную прядку, прилепившуюся к щеке, и грудью ощущал биение ее сердца.

А потом от прикосновения худенькой ладошки спина его взмокла, зрение и слух отказались ему служить, только пот струился между лопаток, и ноги подкашивались, и пришлось пристроить колено к стене, опереться на стену рукой и, кажется, что-то еще куда-то приладить.

Рубка качалась. Мир качался. Артем был уверен, что сошел с ума, но с этим уже ничего нельзя было поделать.

Подвижная горячая спина у него под ладонями выгнулась струной, вспыхнула на горизонте сознания молния, и разрубила белый свет пополам. До — и после.

Она обессиленно висела у него на плечах, обхватив ногами могучие бедра, и еще пыталась целовать его взмокшие виски.

Ей казалось, она умерла, и снова родилась, и теперь — только теперь! — понимает, что значит — жить.

Жить, упираясь пятками в широкую спину. Жить, водя пальцами вдоль большого, квадратного лба, до боли втиснувшись ухом в стальное плечо, и слушать, как от груди поднимается жар его сердца.