У Мамыш голова шла кругом, она все оглядывала комнату и повторяла:

— Олге, Олге!

Но в доме было пусто, никто не откликнулся.

Старуха выбежала на балкон.

— Олге, Олге! Аю-у! — кричала она.

А Ольга быстро шла, словно убегая от преследования, и скоро совсем исчезла из виду. Мамыш казалось, что эта девушка унесла с собой ее сердце. Не замечая, что на улицу выскочили соседки и переглядываются, она еще раз пронзительно крикнула:

— Олге! — и, безнадежно махнув рукой, вошла в комнату, опустилась на диван.

Перед затуманившимся взором мелькали то Ханык, то Нурджан, то Ольга. Ханык как будто нашептывал: «Молодец, мамочка, я ждал, что так и поступишь!» А Ольга грустно смотрела и молчала. Ах, какая девушка эта Олге! Сколько обидных слов сказала Мамыш, а она даже не показала виду, что рассердилась. Разве другая смогла бы сдержаться? Видно, душа ее глубока, как море. Мамыш замутила ей душу…

В комнату вбежал Нурджан.

— Мама, кто-нибудь был у нас?

Старуха поднялась с дивана, вытерла глаза платком:

— Дорогой, ты, кажется, что-то сказал мне?

Нурджан не узнавал мать. Обычно она встречала на пороге, на ходу засыпала вопросами, сама без умолку рассказывала обо всем, что случилось в доме и на дворе, а сейчас даже голос звучал иначе.

— Ты больна?

— Здорова, — слабым голосом ответила Мамыш.

— Может, спала?

— Нет, дорогой, нет!

— Глаза у тебя какие-то странные…

— Перебирала рис, вот глаза и устали.

— Никто к нам не приходил?

— К нам?

— Мама, что с тобой? Кто-нибудь обидел тебя?

— Какие глупые вопросы задаешь. Как же можно, чтобы никто не приходил? Соседи приходили…

— А еще кто?

— Еще… Еще приходила девушка.

— Какая девушка? — торопливо спросил Нурджан.

— Я в первый раз видела. Говорит, что зовут ее Олге.

— Где же она?

— Ушла, — Мамыш безнадежно махнула рукой.

— Куда ушла?

— Как могу знать, куда она ушла, если не знаю, откуда пришла?

— А когда она ушла?

— Только что.

Не надевая шапки, Нурджан пулей выскочил из дома, позабыв захлопнуть дверь.

Когда Мамыш увидела, что Нурджан при одном только имени Ольги заметался, как бабочка, залетевшая в комнату, она еще раз пожалела, что так обидела девушку. Мысленно она поносила Ханыка на чем свет стоит: «Чтоб тебе не родиться, негодяй! Если ты друг Нурджана, почему сперва не поговорил с ним, а прибежал ко мне? Да и сама я дура! Вся морда у него передергивается, как кожа на шелудивой собаке, а я доверилась! Разве не он встревожил меня? Помутил разум, вскружил голову!»

Расстроенная, измученная поздним раскаянием, Мамыш совсем забыла, что на кухне варится обед. А там, за прикрытой дверью, дым коромыслом.

В котле выкипела вода, плов начал подгорать. Пустой чайник накалился докрасна, отвалившийся носик упал на пол. Кухня наполнилась чадом. Серая кошка, сидевшая на подоконнике, жалобно мяукала, негодуя на беспорядок.

Вернулся Нурджан, так и не догнавший Ольгу. Хмурый и злой, он повалился на диван, как борец, уложенный на обе лопатки. Он упрекал себя, что опоздал, упрекал и мать, которая, как он догадывался, холодно приняла Ольгу. Ему казалось, что девушка навсегда отвернулась от него.

Мамыш тоже терзалась, глядя на сына. Сознавая вину, боялась заговорить. Но не в ее характере было долго молчать. Что толку сидеть по углам, будто коты после драки? Не зная, с чего начать, она спросила:

— Нурджан, дорогой, не заварить ли тебе чаю?

— Я и чаем, и обедом, всем по горло сыт! — раздраженно сказал он и даже рукой показал, как он сыт по горло.

Старуха взмолилась:

— Ты, дорогой, не говорил о ней. Откуда я могла знать, что это так важно?

— Не все ли равно — важно, неважно! Даже нищему оказывают внимание, когда приходит в дом, потчуют чем-нибудь…

Таких упреков Мамыш не могла выдержать. Раскаяние ее улетучилось, как дым из кухни. Снова вспомнились предостережения Ханыка, в потухших глазах загорелся огонек.

— Нищего я накормлю, но не считаю достойной своего хлеба всякую девку, готовую бежать за тем, кто махнет ей рукой!

Нурджан вскочил с дивана и встал перед матерью:

— Что ты сказала?

— Мой хлеб не для тех, кто тянется сразу к сорока тарелкам, — твердо повторила старуха.

— Сейчас же замолчи! — Впервые в жизни Нурджан закричал на мать.

— Кто это должен молчать? — Мамыш, казалось, готова была выцарапать ему глаза. Брызгая слюной, она вопила: — Еще Атабаю не удалось связать мой язык! А ты кто? Щенок желторотый! Щенок!

В эту минуту Нурджан находился в таком возбуждении, что одним ударом кулака мог бы пробить стену, но перед матерью он был бессилен.

Юноша овладел собой.

— Как видно, мама, нам с тобой в одном котле кашу не варить. Я, конечно, никогда не забуду все, что ты для меня делала. Когда понадобится помощь, можешь на меня рассчитывать, а теперь… Теперь остается только искать для себя угол. До свидания!

Сгоряча старуха не поверила сыну и продолжала кричать:

— Если так расплачиваешься за молоко, которым я тебя кормила, если надеешься найти кого-нибудь получше меня, можешь убираться куда хочешь!

Она прокричала эти слова, почти плача. Жалость защемила сердце Нурджана, но Мамыш не унималась.

— Думаешь, не знаю, куда хочешь податься? К той, кто всучивает тебе соску в рот, а сама улыбается другим! К Олге идешь!

— Мама! Прекрати!

Подняв кулак, Мамыш крикнула:

— Когда умру — замолчу! Когда умру!

Нурджан бросил плащ на руку и кинулся к двери, а Мамыш, у которой сердце рвалось на части, крикнула вслед:

— Нурджан, дорогой, подожди!

Но сын уже не слышал.

Глава тридцать девятая

Корова бродит без привязи

Январский день клонился к закату. С утра погода непрестанно менялась, подобно крылу бабочки, переливающемуся на солнце всеми цветами радуги. Облака, мчавшиеся в сторону моря, то расходились, то заволакивали весь горизонт, небо серело, как пенька, а потом снова делалось голубым, как спокойная гладь Каспия, и опять плаксиво хмурилось, как лицо обиженного ребенка. На землю начинали падать крупные капли, но с резким порывом ветра дождь стихал. И вдруг сероватое облако быстро спускалось вниз, окутывало верхушку буровой, кругом ложилась густая тень, воздух пропитывался мельчайшей изморосью. Все становилось влажным — бревна, железо, руки рабочих; на одежде, как бисеринки, блестели капельки, а дождя не было. И тут же легкий туман поднимался ввысь, как пыль от выколачиваемого ковра, и солнце между волнами легких тучек то появлялось, то исчезало, будто качаясь на качелях. Наконец облака улетучились, и теплые лучи потянули с земли чуть видные клубы пара.

Айгюль собиралась домой. Промысловый шофер Сарыбай, вызванный на комсомольское собрание, разрешил ей самой вести старенький «газик». Открыв капот, она старательно ковырялась в засорившемся карбюраторе, но мысли ее были далеко.

В разлуке с Тойджаном она не находила покоя. Временами рыдала, уверив себя, что поссорились навеки, временами готова была мчаться в Сазаклы и просить у Тойджана прощения за свою вспышку. В эти минуты ее останавливала только мысль об отце. Как объяснить ему, зачем появилась она в пустыне? А избежать встречи не удастся.

Слухи, пущенные Ханыком о близости Тойджана с Ольгой, нисколько не обеспокоили — Айгюль не поверила ни одному слову. Слишком хорошо знала обоих. Тойджан мог быть грубым, вспыльчивым, мог даже полюбить другую, но никогда не станет обманывать. А Ольга совсем по-детски увлечена Нурджаном. Не способна и она на такое подлое коварство.

Айгюль вытерла руки тряпкой, поправила волосы и вдруг увидела Тойджана, выходящего из будки мастера.