— Почему ты не родился мухой? — вдруг взмолился Нурджан.
— Если бы я был мухой, товарищ Нурджан, — обиделся Дурдыев, — пришлось бы тебе выплеснуть свой чай из пиалы…
— Вот уж не пожалел бы ничего на свете, только бы избавиться от твоего жужжанья!
— Э, брат, всему свету рот не заткнешь!
— Пока что слышу эту сплетню только от тебя! А вообще я тороплюсь в контору. Прощай, брат, — и Нурджан быстро взбежал на крыльцо.
Ханык остался в недоумении. В самом деле мальчишка ничему не поверил или притворяется из самолюбия? Хорошо, если бы Ольга поссорилась с ним. Уж это он бы наверняка отнес на счет Тойджана.
Когда дело касалось интриг и сплетен, энергия Дурдыева была беспредельна. Через четверть часа он уже стоял около Ольги, которая осматривала только что вышедшую из ремонта скважину. Ханык залюбовался девушкой. В синем платочке, в красном свитере, она была похожа на картинку из детской книжки.
— Ольга Николаевна, — начал Ханык, остановившись около нее, — вы сегодня как Аленушка, которую умчал серый волк.
— Вот уж не думала, что вы читаете детские сказки, — улыбнулась Ольга.
Больше всего на свете Дурдыев боялся, что его могут посчитать простачком, неотесанным болваном, поэтому он поспешил оправдаться.
— Не читал детских сказок, даже когда был маленьким, но в одном доме я видел коврик, и мне сказали, что на нем вышита Аленушка…
— Если коврик, тогда еще смешнее, — расхохоталась Ольга.
Дурдыев покачал головой.
— Вот вы смеетесь, а не знаете, какая беда у вашего друга…
— Он мне ничего не сказал! — простодушно проговорилась Ольга.
Дурдыев так торопился, что не заметил ее промаха.
— А как ему в этом сознаться? — горестно вопросил он. — Нурджан уже не мальчик… Ну, поскандалил с матерью, чего не бывает между своими людьми… Но чтобы мать била уполовником двадцатилетнего парня…
Сочиняя свои небылицы, Ханык то и дело останавливался, потирал пальцем щеку, запинался, но Ольге и в голову не пришло, что он врет, ее слишком интересовало все, что относится к Нурджану.
— Ничего не понимаю, — сказала она, — какой уполовник? Из-за чего скандал?
— Да ведь Мамыш сватает ему Айгюль Човдурову. Ну, а ее мать, Тыллагюзель, отказала. Говорит: «Тот, кто гуляет с иноязычной, не найдет и со своими одного языка». Мамыш и стала допрашивать Нурджана, кто иноязычная, с кем он гуляет, а тот не сознается, отпирается… Слово за слово, она и стукнула его уполовником. Парню, конечно, обидно… Какой он жених, если мать, как ребенка, бьет…
У Ольги даже ноздри раздулись от негодования. Она стояла перед Ханыком, выпрямившись, заложив руки за спину.
— Откуда вы-то знаете, из-за чего они поссорились?
— Дурдыев такой человек, — самодовольно ответил снабженец, — все, что происходит в городе, что творится в поселках, что говорят в аулах, даже о чем мяучит барханный кот в песках за Молла-Кара, — все знает Дурдыев.
— Ну и отправляйтесь к своему барханному коту, а мне надо работать!
И, повернувшись спиной к Ханыку, Ольга быстро пошла к соседней вышке.
«Вот разберись с этой молодежью, — думал Ханык, — рассердиться-то она рассердилась, а поверила ли — сам аллах не поймет! А если не поверила и Нурджан не поверил, значит, я попусту терял время и дело не подвинулось ни на шаг? Нет, надо бить наверняка».
И, оседлав мотоцикл, Дурдыев помчался в поселок.
Глава тридцать первая
«Хороший парень — к обеду»
Ханык не ошибся: Мамыш встретила приветливо. По правде сказать, он немало постарался, чтобы заслужить этот радушный прием. Войдя в дом, назвал Мамыш матерью, оставил у порога свои кирзовые сапоги, повесил на вешалку старую стеганку и новую кепку, поклонился по-старинному, как нынче кланяются только старики, и присел около хозяйки, поджав под себя ноги. Еще больше понравилась старухе важная степенность, с какой парень расспрашивал о здоровье Нурджана, Амана и самого Атабая-ага. Покоренная этой учтивостью, Мамыш постеснялась спросить у гостя имя, хотя и видела его в первый раз. Дурдыев и тут проявил знание обычаев, не заставил хозяйку долго мучиться. Неторопливо и плавно, будто сказку сказывал, объяснил, откуда родом, как зовут, кто были родители, где работает, и назвался близким другом Нурджана.
Мамыш, очищавшая рис для плова, в лад его словам качала головой, не замечая, что глаза Ханыка воровато бегают, разглядывая все углы.
— Тетушка Мамыш, — спросил он наконец, — скоро ли Нурджан придет с работы?
— Говорил, дорогой мой, что нигде не задержится и вернется прямо к обеду с товарищем.
— Не меня ли имел в виду?
— Наверно, тебя, дорогой…
Нурджан давно приглашал в гости. «Познакомишься, говорит, с моей матерью, посидишь с ней и про свою мать позабудешь». Вот как говорил про тебя. Может, и сейчас Нурджан ищет меня? Правда, я его не видел со вчерашнего дня…
— Ханык-джан, а с кем еще он может прийти? Ты знаешь его друзей?
Этот вопрос порадовал Дурдыева. Старуха сама торопилась в расставленные сети. Изобразив притворное смущение, помолчав для пущей важности, Ханык со вздохом сказал:
— Тетушка Мамыш, очень хочется рассказать тебе кое-что. Чувствую, что для пользы Нурджана должен поделиться своими мыслями. Но боюсь, что тебе будет слишком больно, и потому прикусываю себе язык…
Никто не смог бы лучше сыграть на самой слабой струнке старухи. Мамыш вечно страдала от мнимой скрытности сыновей, изнемогала от любопытства, выпытывала у Нурджана какие-то несуществующие тайны. Сейчас она быстро придвинулась к Ханыку, не замечая, что рис просыпался на ковер.
Дорогой мой, если вправду хочешь стать моим сыном, никогда ничего не скрывай. Ты не испугаешь меня. Я старуха, видавшая и холод и жару, привыкшая равно благодарить жизнь и за цветы и за траву. Если беспокоишься за Нурджана, не робей, говори мне все! Я не испугаюсь, а только буду настороже. И мы вместе оградим его от беды.
Круглое лицо Ханыка, как всегда в минуты волнения, дергалось, глаза бегали. Но Мамыш принимала это за признаки стеснительности.
— Ну, говори же, не бойся, — подбодрила она Ханыка.
— Прости меня, мамочка, за горькие слова, какие я заставляю выслушать, — сказал он плачущим голосом. — Так болит сердце за Нурджана… Трудно удержать слезы…
И он всхлипнул.
— Не томи меня! Говори правду! — воскликнула перепуганная Мамыш.
— Что делать, мамочка, Нурджан потерял голову. Околдовали его, и он забыл друзей, и меня забыл…
— Околдовали? — шепотом переспросила Мамыш, уставившись на Ханыка круглыми от ужаса глазами.
— Совсем околдовали, мамочка.
У старухи даже голова затряслась. Она крепко схватила за локоть Ханыка.
— Кто же это сделал?
— В том-то и дело, мамочка, что никудышная вертихвостка, не стоящая даже следа Нурджана!
Мамыш дергала руку Ханыка, как голодная собака рвет еще не обглоданную кость.
— Что за вертихвостка? Русская? Туркменка?
Ханык, конечно, не постеснялся бы приписать все пороки Ольги тому, что она русская, но ему захотелось выглядеть в глазах старухи поблагороднее.
— Мамочка, дело не в национальности, а в душе!
— Дорогой, сердце рвется на части, скажи скорее — кто она?
— Она промысловый оператор, вроде Нурджана, и тут еще нет ничего худого. Но страшно другое: она не видит разницы между днем и ночью, между хорошим и плохим.
— Что ты сказал? Не отличает плохое от хорошего?
Почувствовав, что Мамыш полностью доверилась, Ханык нанес решительный удар.
— Прямо скажу, мамочка, Ольга — девушка легкого поведения.
— Что такое? Олге?
— Ольга Николаевна Сафронова.
— До чего же злая моя судьба. Айгюль превратилась в Ольгу, а Човдур в Сапара!
— Верно, верно говоришь, мама! Если бы мне посчастливилось сосватать такую пери, как Айгюль, я бы в одно мгновение семь раз склонился перед ней и семь раз выпрямился. Как жаль, что околдованные, пеленой задернутые глаза Нурджана не замечают ее.