Скучаете без Небит-Дага?

Аман насторожился. О чем он? Что имеет в виду? Вслух сказал:

— Для себя лично ничего не жду от этой поездки.

— Не любите академическую науку?

— Нет, скорее себя не люблю. Боюсь, что научных докладов не пойму.

Геолог пытливо взглянул на него.

— Вы заочник. Вот получите диплом инженера и, наверно, оставите партийную работу?

— Ну нет! Для того и учусь, чтобы стать настоящим партийным работником на промыслах.

— Вы и сейчас настоящий.

— Чепуха! Если бы я был инженером-нефтяником, а не педагогом-историком, я бы знал, например, кого поддержать в затянувшемся споре: вас или Човдурова.

— Так ведь вы на его стороне. Значит, знаете.

— Разве это заметно? — рассмеялся Аман.

— Вы не высказывались прямо, но я — то чувствую. Я ведь к вам хорошо отношусь.

— А я к вам… Скажу откровенно, я очень доверяю Човдурову. Он умело руководит конторой; темперамент, конечно, не в счет… Но я хотел бы не верить, а знать, что он прав. На сессии этого знания не добыть… Нет худа без добра: отдохну! — вдруг размечтался Аман. — Будут спектакли по вечерам, в воскресенье повезут на экскурсию в Фирюзу, будут встречи со старыми приятелями, которых сто лет не видал, а в заключение — большой банкет! Тут уж все будет понятно.

Не прибедняйтесь. Кое-что еще поймете. Мы же коммунисты, понимаем любой язык, если требуется.

Так они ехали, изредка переговариваясь. Читали книги — каждый свою. Сулейманов взял в дорогу старинное сочинение Абулгази, хана хивинского, изданное недавно на русском языке в Москве, «Родословную туркмен». Читая книгу, он иногда спрашивал Атабаева о чем-нибудь непонятном, и Аман, заглядывая в туркменский текст, напечатанный в приложении, и сверяя с русским, объяснял своими словами. Он давно оценил широту интересов азербайджанца, который, работая в Туркмении, с удовольствием изучал незнакомый быт, историю чужого народа.

Потом Сулейманов вышел в коридор. Когда возвратился в купе, он был взволнован, но не сказал ни слова Аману. И тот, догадавшись, что снова был спор с Човдуровым, из деликатности промолчал.

Рука болела, Аман растирал и разминал ее. В памяти возникли стихи, прочитанные когда-то в журнале. Кажется, написал башкирский поэт, но Аман прочитал в русском переводе. И запомнил, да жаль, какие-то отрывки…

Но за окном светило солнце, хотя белесый пар облаков уже вставал над отодвинувшимся далеко Копет-Дагом.

Ворвался Тихомиров, нарушив уютную тишину купе.

— Ызгант за окном! Ызгант! — кричал он.

И верно, вдали проплывала одинокая буровая вышка, словно смерч, возникший в безветренный день.

— Зоркий взгляд… — отметил Сулейманов.

Тихомиров не понял иронии, восторженно подхватил:

— О, мои глаза видят, как и где лежит нефть не только в Небит-Даге, не только в туркменской земле, но от Египта до Туймазы, не сомневайтесь!

— Вы меня не поняли, Евгений Евсеевич.

— Что не понял?

— Хочу проверить вашу научную зоркость, хочу знать ваше мнение об этой вышке. Даст ли Ызгант нефть?

— А кто же первый доказал перспективность Ызганта! Тихомиров! Ызгант обязательно даст нефть!

— Ну, слава аллаху, наконец сошлись во взглядах.

Поезд приближался к станции Безмеин. Заводские поселки, разделенные пустырями, тянулись на несколько километров. Паротурбинная станция, цементный завод, завод вин…

— А если окажется, что здесь к тому же и нефть, то Безмеин станет большим городом, — заметил Атабаев. — Возможно, даже с Ашхабадом сольется.

Тихомиров язвительно кольнул парторга:

— Может, и с Серным заводом сольется, с тем, что в глубине Каракумской пустыни?

— Вполне возможное дело, — всерьез поддержал Амана маленький геолог. — Но вот, Евгений Евсеевич, что я точно скажу вам: самое позднее к концу семилетки мы увидим вышки вокруг Кырк Чулбы.

Тихомиров продолжал иронизировать:

— Добавьте: проложим в глубь пустыни бетонированные автострады!

— Евгений Евсеевич, нефть и без бетона дорогу прокладывает, — отрезал Сулейманов.

К вечеру небо нахмурилось, видно, и в самом деле к снегу. Сумерки подернули окно синевой. Между тем из вагона-ресторана воротился Човдуров, хмельной и веселый после обеда. Поезд уже оставил позади Кеши. За окнами мелькнул Ботанический сад. А вот и университет, ипподром, шелкомотальная фабрика. Пора собираться! Постепенно сбавляя ход, поезд приближался к новому ашхабадскому вокзалу.

Делегатов сессии на площади ждали две машины. Из вагонов вышли управляющий Объединением, главный геолог, русская женщина из Ясхана.

— А ведь снег, товарищи!

— Первый снег, вот здорово!

— Аман Атабаевич, ваши раны не обманывают!..

Ашхабад действительно встретил их снегом; крупные мокрые хлопья, освещенные электрическими фонарями, падали на асфальт.

Сунув свой портфель на колени Аннатуваку, усевшемуся в машину, Аман проговорил:

— Я пойду пешком, ты там устраивайся, пожалуйста, вот мой паспорт, скоро приду.

Аннатувак все понял — человеку нужно пройтись по городу, тут слишком много воспоминаний…

И верно, Аман весь вечер без устали бродил по ашхабадским улицам, похожим скорее на аллеи, они, как глубокие норы, таились под столетними раскидистыми деревьями. Иные улицы уходили во мрак, иные — в еще не погасший закат. Казалось, что они ведут к морю.

А человек торопился к дому, где когда-то жил… Странное чувство вызвал снегопад, хлопья тяжело падали на деревья, на притушенные тьмой вяло-желтые и бледно-зеленые листья. Красивые дома-дворцы торжественно вставали за деревьями. Вблизи вокзала, в центре, город был полностью восстановлен. Даже купол мечети в вечерней мгле казался целым, хотя Аман знал, что здание все в трещинах.

Землетрясение… Скоро ли оно забудется в городе, сметенном с лица земли в ту ночь, в семнадцать минут второго. Люди спали, когда вдруг что-то хлопнуло, как будто встряхнули огромный палас… Фронтовик Атабаев сразу понял, что это не война началась, не бомбы. Земля качалась… Несколько секунд — и нет семьи. Нет родного дома. Нет города. Когда, выброшенный толчком на улицу, Аман поднялся на ноги среди деревьев, отовсюду слышались стоны и плач. Люди под обломками звали на помощь; кто искал детей, кто — отца и мать. В воздухе повисла густая пелена пыли. На запыленных лицах бегущих в беспамятстве Аман видел только огромные глаза, в глазах — гнев, гнев против злодеяния природы! Позже в гробовой тишине он вместе с другими единственной рукой откапывал и откапывал, как ему казалось, жену, сына. Напрасное дело… Когда Аман уже утром понял это, он побрел без смысла по городу и ничего не узнавал: улицы лежали в кучах щебня. Тогда его ошеломленного сознания впервые коснулась гордая мысль о советских людях — они оказались сильнее самой страшной беды! Никто из тех, кто нес службу, не покинул поста. Он видел врачей, пожарных, солдат. Уже на рассвете в небе загудели самолеты, спешившие из многих городов страны. Они везли медикаменты, продовольствие, увозили раненых…

Сейчас, спустя десять лет, Аман так же тяжело дышал, проходя мимо еще оставшихся землянок, вдоль деревьев, едва скрывавших следы разрушений. Город отстроился заново и стал краше прежнего. Целые улицы новых домов, украшенных балконами, нишами, новые дома за старыми деревьями. Но вот железная арматура, вылезшая из бетонных балок, словно негодует, вытягивая ввысь скрюченные пальцы… Вот на обломках стоит уцелевший пролет широкой лестницы. Юноши беспечно идут мимо развалин. Видят ли они, замечают ли эти страшные призраки народной беды? Для Амана воспоминания о фронте и о землетрясении так слитно связались навсегда, что, глядя на изогнутую арматуру, он думал о ноющей ране, а когда вспоминал трупы в разбомбленных городах, он представлял жену и сына, которых так и не видел после их гибели.