Старуха содрогнулась и устремила на сына испуганные глаза.

— Нет, мамаша! — ответил сын, прочтя в них что-то, известное им одним. — Уж коли я сказал не буду — значит не буду… Вы можете не называть эту собаку, я не стану разыскивать его, если это вам неугодно!

— Ладно, — тихо прошептала та, что называлась в молодости Булкой-Луизой. — Я расскажу тебе все, как оно есть, если только это малость облегчит твою душу, Бен. Что из того, что твоей матери лучше лизать языком горячую сковороду, чем рассказывать тебе это. Сиди, сиди!

С этими словами она удержала сына за рукав, вытерла языком губы, отвела лицо в сторону и начала самый странный рассказ, какой когда-либо доводилось слышать сыну от матери.

— Я жила, сын мой, у отца, на ферме, возле маленького городка, который лучше будет не называть, и должна была повенчаться с одним молодым человеком, носившим твое имя, когда за три дня до нашей свадьбы отец должен был покинуть ферму, чтоб не быть из нее выгнанным. Случилось это потому, что он проголосовал на выборах не за нашего лендлорда, а его приказчик, упаси тебя боже встретить когда-нибудь этого человека, вспомнил все старые долги моего отца, погашенные и непогашенные, да так, что отцу не осталось времени даже охнуть. Сильный человек с карандашом в ручках всегда сделает по-своему, Бен, на этом я, на другом свете, будь это лендлорд или сам бог. Свадьба расстроилась, вещи выносили за ворота, соседи дали повозку, ехать было некуда, и мать моя от страха готова была бежать и умолять приказчика об отсрочке, как вдруг прибегает из замка, запыхавшись, ключница и говорит, что будто бы леди очень расстроена жестокостью своего мужа и, чтобы как-нибудь нам помочь, хочет взять меня в замок в услужение, как и есть, хоть в одном переднике. Мать и отец, посоветовавшись, решили, что лучшего для меня будущего сейчас и придумать нельзя, сняли с повозки мой узелок, благословили до лучшего дня и оправили с кастеляншей. Леди приняла меня с лаской, мне отвели комнату, дали хорошую еду и одежду, и так я стала жить в замке, обучаясь домашней службе, штопке и шитью, прислуживая за столом и набивая лорду трубку. Разговаривали они между собою редко и все больше о своем сыне, который, должно быть, был очень болен, так как миледи, говоря о нем, понижала голос и вытирала слезы, а лорд колотил палкой по полу. Когда сын приехал, я очень удивилась, почему они горевали, так как это был молодой человек моих лет, красивый собой и здоровый, как лошадь. Ел и пил за двоих, ходил на охоту, свистел песни, стрелял, играл на биллиарде, гонял собак и посматривал на всех девушек. Мне он сильно не понравился, да и никому из нашей девичьей не нравились его привычки, но конечно нас об этом он не спрашивал, Бен.

— Мама, — разочарованно вздохнул акробат, — только-то и всего? Я думал, будет покрепче. Глупая история с лендлордом и обольщенной девушкой! Когда я ее слышу, я виню наших девушек. Ни одна из них не сумела всадить этим гадинам нож в сердце, а только и делали, что обольщались.

— Слушай-ка до конца, — сурово прервала старуха. — Может, оно и вышло бы так, как ты говоришь, хоть я и любила своего жениха без памяти, но в этой истории есть заковыка, Бен. Говорю тебе, есть заковыка. Молчи, парень, уж коли я начала рассказывать. Однажды к вечеру сын лорда был застигнут дождем в охотничьем павильоне, и миледи крикнула мне, чтоб я снесла ему плащ и зонтик. Я бросила башмаки, добежала босиком до павильона и вручила плащ молодому лорду, но, когда хотела бежать обратно, он схватил меня силком за одежду, втащил в павильон и, сколько я ни кричала, ни плакала, ни отбивалась, сделал со мной, что хотел, потому что из-за дождя и ветра криков моих никому не было слышно, а павильон был пуст. Знай, Бен, что, когда я вышла оттуда, я повернула по мокрой траве не обратно к замку, а к пруду, и, наверное, меня вытащили бы оттуда багром дня через три, если б не человек, носивший твое имя, мой бывший жених. Как я рассказала ему все, передать не могу, но только жених мой взял меня за руку, повел за собой и привел к родителям, не говоря никакого дурного слова. Здесь я жила с неделю, и, может быть, мне еще можно было бы выкарабкаться, сынок, если б не старичок, деревенский доктор. Он поглядел на меня раз и другой, а потом не велел жить на ферме и есть из одной чашки с родителями Бена, потому что нашел во мне нехорошую болезнь. В то время, сынок, нынешних лечений еще не было, да и в нашей местности люди не слыхивали про такую болезнь. Я ушла с фермы, и кастелянша снова повела меня в замок.

— Так во мне кровь гадины, да еще с дурной болезнью, — прошептал Бен сквозь зубы.

— Миледи приняла меня обратно и была очень довольна, что молодой лорд останется жить в замке. Спустя три месяца я носила тебя, Бен, и перестала думать о смерти.

— Почему? — резко спросил сын.

Старуха взглянула на него, и маленькие ее глазки засверкали ненавистью:

— Потому что я хотела родить тебя, хоть бы мне пришлось ползти для этого на край света, сынок, родить тебя, зачумленного болезнью, чтоб швырнуть гнилое отродье в шелковый подол твоей бабки! Посмотрела бы я, как она помучается, сживая тебя со свету!

— Ага, это хорошо, — хрипло одобрил акробат.

— И уж таила же я тебя, ела и пила с оглядкой, чтоб не съесть крысиную потраву, подлитую кастеляншей. Обвязывалась и бинтовалась, чтоб не заметили в замке! Была весела и покорна с молодым лордом, со старым лордом и с самой миледи! А когда пришло время рожать, я ушла в чащу леса, родила тебя под сосной у ручья, сама тебя приняла, встала и, как была, ночью дотащила тебя на деревенскую околицу к старичку-врачу. Постучалась — он спал. Ждала до утра, бросила тебя перед ним на стол и попросила сказать, каков ты уродился. Он принял, посмотрел на свет, похлопал и говорит с удивлением, что такого странного случая не помнит за всю свою жизнь.

— Ведь мальчишка-то у тебя, Луиза, здоров, как орешек!

Бен — канатный плясун — вскочил и зашагал по комнате.

— Так оно и вышло, сынок, — продолжала старуха. — С какой стати, не могу понять, вышел ты у меня свеженький и здоровый, точно не от гнилого отца. И тогда я взяла тебя обеими руками, понесла назад в лес, вырыла яму и хотела закопать живым в землю, а самой удавиться тут же на сосновом суку, но циркачи перехватили меня за этим делом.

— Циркачи?

— Да, бродячие. Проезжали они в кибитке на четырех белых кобылах, а за ними шли ученые собаки и стриженые лисицы. Они выхватили тебя из ямы и предложили продать им на цирковую жизнь. Но я за тебя, мальчик, денег на взяла. Я отдала тебя им, как ты есть, с ногами и руками и с отметиной на шее в придачу, где я проставила свой ноготь, чтоб удушить тебя. Я бы отдала им и свою шкуру, родившую тебя, до того было мне тошно таскать эту шкуру всю долгую жизнь. Но они довезли меня до Лондона и бросили на панели. Добрые люди напоили меня. Пить хорошо, сынок, очень хорошо, — придет твое время, и ты будешь пить. А там пошло нелегкое житье по лондонским трущобам и кабакам. Но выпадали веселые деньки. Выпадали и сытные. Были и хорошие друзья, вроде Резеды или Машки-Побегушки. Итак, я было уже примирилась и надеялась помереть, как настоящий человек, на белых простынях в больнице, при курином супе, если бы не проезжий цирк, будь проклята та минута, что мы с пьяницей Резедой зазевались на дрессированную собаку! «Бен, — крикнул старый дурак-хозяин, узнав меня своим собачьим нюхом, — погляди-ка на свою мамашу, из когтей которой мы тебя выграбастали». Ну, и надо ж им было назвать тебя Беном — чёрт в злую минуту подсказал! Я не отперлась от тебя, и зачем я загубила себя, сынок, зачем тебя загубила…

— Мамаша! — воскликнул акробат, кидаясь к старухе. — Вот когда я узнал свою мать! Уважаю вас, горжусь вами, честное слово! Дайте-ка покажу вам этот рубец вашего ноготка — он еще виден.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Мнение техника Сорроу о Бобе Друке значительно улучшается

Тук-тук!

Перед дверью конспиративной квартирки Сорроу в Гаммельштадте остановилась запыхавшаяся парочка — величественный джентльмен с багровым носом и молодое круглолицое существо в ямочках и кудряшках. Оглядев их критически сквозь щель в дверях, Сорроу хотел без дальнейших слов снова захлопнуть дверь.